Май сел на пол, рядом с грудой бумаг. Пока он тщетно искал деньги, к нему зло, настырно цеплялся вопрос: «Зачем?» Зачем случилось с Маем все, что случилось? Не затем ли, чтобы он бросил пить или чтобы избегнул соблазна стать богатым? Глядите, силы небесные: пить он бросил — не тянуло! И соблазн кое-как победил, с вашей помощью! Возможно, в высших сферах хотели видеть Мая честным и нищим — без таких, как он, мир казался слишком деловитым и нудным.
А может, все потрясения случились с Маем из-за романа? Может, Богу надо, чтобы Май его наконец дописал? Но в такой надобе позвольте здравомыслящему человеку усомниться! Для Бога нет незаконченных романов. Он проницает все и вся — мысли и воображения писателя. Значит, роман Май должен был закончить не для Бога. Тогда для кого? Кому нужна была книга Мая? Разве что Галя прочитает, а потом будет смотреть на него со смиренным восхищением. «Выходит, я роман для Гали пишу?!» — изумился Май, в растерянности уставившись на банки с соленьями.
Нечаянная радость вдохновила его. Можно было продать банку с огурцами Славику из соседнего подъезда, драчливому одноногому алкашу; он любил опохмеляться рассолом. Но радовался Май недолго, вспомнив, что Славик недавно выпал из окна, разбился насмерть. Канул песчинкой в неоглядной пустыне… Май сокрушился духом, сам не понимая, от чего больше — от мысли о смерти соседа или от невозможности загнать ему банку огурцов.
Ветер нещадно лохматил деревья. Собирался дождь. Май бесцельно вышел на лоджию. На половине соседки было тихо, чисто, скучно; шторы в комнате задернуты. И намека не осталось на случившиеся выдающиеся события. Май послонялся по лоджии, присел на цветочную кадку, пошарил за ней, нашел сломанную папиросу «Прима», повертел, выбросил вниз. Вопрос «Зачем?» терзал и терзал его. Зачем с ним случилось все это?! Зачем была встреча с Титом, с Мандрыгиным, с «Ногой»? Зачем показали Маю пустыню и руку в стальной перчатке, опустившую забрало на шлеме мертвой демоницы? Зачем увидел Май ангела в доспехах, будто из кипящего серебра?.. Зачем?! Векую?!.
Неужели все это было затем, чтобы Май теперь деньги на кофе для Гали искал? И геенский огонь, и светоносный меч, и жало смерти — ради того, чтобы Май ломал голову, как раздобыть кофе для Гали?! Разве раньше он озаботился бы столь мизерной, мещанской целью? Он усмехнулся бы пренебрежительно и сбежал из дому: подумаешь, кофе! А теперь с ума сходит. Значит ли это, что Май перенес все страдания ради того, чтобы Галю чашкой кофе порадовать? Но как соизмерялись столь великое и столь малое?
Со странной душевной легкостью Май понял: вопрошать «Зачем?» — бездарно, возмутительно так же, как допытываться у писателя: «Что вы хотели сказать своим произведением?» И сердце подсказало Маю: жизнь — это не проза, как он всегда считал, волоча скарб ненавистного наследственного горя. Жизнь — не проза, а — стихи! Жизнь — это звуки, а не смысл и логика. Троекратное пушкинское «Зачем?» припомнилось Маю: «Зачем крутится ветр в овраге?..»; «Зачем от гор и мимо башен летит орел, тяжел и страшен?..»; «Зачем арапа своего младая любит Дездемона, как месяц любит ночи мглу?..» Ответ Май знал с детства: «Затем, что ветру, и орлу, и сердцу девы нет закона». И для Бога нет закона! Потому в Его стихах геенский огонь, светоносный меч и жало смерти — непостижимо и просто — соизмерялись с чашкой кофе для никому не известной женщины в бедном ситцевом платье, которая любила Мая.
«Вы, сеньор, не очень-то расслабляйтесь, на кадке сидючи, — не выдержал двойник. — Денег все равно не высидите. Шли бы вы лучше куда-нибудь из дому, от позора. Записочку только оставьте: мол, сегодня обсуждение повести… м-м… допустим, Бурдякова, в секции прозы. Вернетесь к вечеру. Вам не впервой из дому сбегать, чтобы не видеть глаз жены» — «А я… на донорский пункт пойду! — решил Май, поразившись гениальному, хоть и запоздалому озарению. — Вот сейчас же пойду и сдам кровь!» — «Иди!» — саркастически согласился двойник. Май понял причину сарказма, когда побежал в комнату, одеваться. Ему не в чем было выйти на улицу! Брюки сгинули в гримерной ресторана — вместе с паспортом и ключами. Старые джинсы Зоя порезала на тряпки. О, дура… Оставались только красные атласные штаны запорожца. Но это уж увольте: с прошлым покончено, никаких машкерадов!
Май бродил среди хаоса бумаг — тщедушный, сгорбленный, в «семейных» трусах, сшитых Галей из того же голубого ситца, что и ее платье, и платье Туси. Нестерпима была Маю собственная ничтожность. Может, зря не пристрелил его охранник Рахим? Может, чудо спасения Мая было — юмористического свойства? Ведь стихи жизни не всегда серьезные. Человек — из тщеславия — воображает себя принцем Гамлетом, а на деле он — бедный Йорик, вернее, череп его. Май был даже не череп Йорика — прославленный череп прославленного шута. Май был бебрик — никудышный, побитый бебрик, которому нечем прикрыть позорную наготу.
Что осталось бебрику после спасения? Безнадежность. Голос его был тих — он не умел кричать, как торговец, а если бы и научился, то напрасно: товар его не пользовался спросом. И может ли субъект, у которого нет брюк, выйти на рынок и занять там приличное место среди ушлых, жадных шерстюков? «А ты в ситцевых трусах иди! — издевательски сказал двойник и назидательно подытожил: — Если человек жалок, то и не заразителен. Короче: харизмы у тебя нету! Харизмы!»
Май побрел на кухню, вернулся с мусорным ведром и веником. Ненужные бумаги порвал, выбросил; подмел пол и решился довести дело до логического финала — выбросить хлам в мусоропровод. Накинув Галин плащ, Май вышел из квартиры. Дверь за спиной подло захлопнулась, от сквозняка. Май не разозлился; он лишь со смирением взглянул на нее, потом на дверь покойной соседки и почему-то пожалел, что… не узнал у Анаэля про Атлантиду — была она или Платон все выдумал? Мысль об Атлантиде поддержала Мая во второй раз, когда выяснилось, что мусоропровод не функционирует и ведро придется выносить на улицу. В третий раз Атлантида не дала раскиснуть Маю, когда он понял, что лифт не работает. Шаркая в тапочках по холодным ступеням, Май лелеял чувство благодарности Платону: если он и выдумал Атлантиду, то не зря!
Внизу стукнула дверь подъезда, послышались шаги, возня. Май на всякий случай застегнул пуговицу на животе и зашаркал быстрее. Спускаясь на первый этаж, он столкнулся с… Мандрыгиным в одеянии уличного комедианта — бархатном черном кафтане. Внизу, на площадке, рядом с почтовыми ящиками, маячил Гришаня Лукомцев, закрывая мокрый зонтик. У ног Гришани стоял знакомый вертеп — по случаю дождя — в брезентовом чехле. Май попятился от неожиданности, чуть не упал. Мандрыгин удержал его за руку.
— Ты? — спросил Май.
— Я, — ответил Мандрыгин.
— И Гришаня с тобой? — слабо удивился Май, поставив ведро.
Гришаня помахал зонтиком, заулыбался. Он был отмыт от краски, причесан и выглядел нарядно в чистом комбинезоне цвета хаки.
— Как ты меня нашел? — спросил Май, разглядывая чудовищный синяк под глазом у артиста.
— А вот! — Мандрыгин поднял руку, показал Маю его же пакет, забытый в ресторане, вытащил паспорт. — Тут ваш адресок и прописан, гражданин Караколпак Семен Исаакович.
— Спасибо тебе, — сдавленно сказал Май, забирая паспорт и пакет с одеждой.
— За «спасибо» сыт не будешь, — фыркнул Мандрыгин; синяк под глазом делал его лицо зловеще-значительным.
— Тогда, может, поднимитесь? Чаю выпьем? — нетвердо предложил Май, вспомнив о скудости провианта в доме.
— Не суетитесь, господин беллетрист, — успокоил Мандрыгин. — Мы просто шли мимо. Вот! — Он кивнул на вертеп. — Решили прошвырнуться в надежде подзаработать. Из ресторана-то меня поперли. Такая драка была, когда ты сбежал! Все дрались со всеми! Светопреставление! Мне рожу попортили — не то Чешуйников, не то мусье Шарль. Ну, я тоже не лыком шит — Чешуйникова стулом по хребту уделал, а Шарля макнул головой в кастрюлю с луковым супом, чтоб хлебал свое, французское… Милиции понаехало! Спецназ приперся! Ужас, ужас.
— Прости, что я тебя заработка лишил, — покаянно молвил Май.
Мандрыгин потрогал синяк и с выстраданным, нестерпимым сожалением спросил:
— Что же этот трубач золотоволосый всю кодлу ресторанную не сжег? Кого жечь-то, как не любителей сувениры из покойников делать? Я даже задумался потом, он с огнем-то умеет обращаться? Гришане все рассказал — и он тоже засомневался.
— Не сомневайтесь, умеет, — заверил Май и, почему-то оглянувшись, тихо признался: — Я собственными глазами видел.
Мандрыгин посмотрел на него зорко, прошептал в ответ:
— Значит, можно надеяться, что все получат свое — по заслугам?
— Выходит, что так.
Мандрыгин повернулся к художнику и отчетливо произнес:
— Все в порядке, Гришаня. Ангел был настоящий!
Гришаня улыбнулся, кивнул Маю, благодарно прижав руку к груди.
