— Ну что, ну как? Моя идея! — похвастался владыка Шомеру. — Как-то ночью не спалось, и вдруг подумалось: а ведь покойников-то надо хоронить! В смысле обряжать. А если у кого-то нет готового костюма? А вдовам где вуальки брать? Никто ж другой не позаботится. Значит, надо нам заняться. И ты знаешь, Федор, дело-то пошло! Из города едут, заранее звонят, ну, когда уже все ясно… чтобы нужный размер подобрали.
Видно было, что владыка получает удовольствие, показывая свежему человеку свое любимое детище. А по благочестиво-скучному лицу секретаря нетрудно было догадаться, что своих он каждый божий день терзает похоронной похвальбой, и все время говорит одно и то же: не спалось… размерчик… позаботились… Но Теодору было интересно; он даже пожалел, что не ему первому пришло такое в голову; конечно, он бы такой магазин не открыл, замотивировать в музее невозможно… а все равно чуть-чуть обидно, что не он.
— Но ты на цены посмотри, Феодор! а?
На девически розовых бирках были детским почерком нанесены смешные цены.
— Ты представляешь где-нибудь дешевле?
— Не представляю, нет.
— А вот теперь гляди, открою тайну.
Со счастливым детским смехом владыка отворил витринку, отстегнул крепежные булавки, и жестом опытного фокусника выхватил черный пиджак: але! оп! Оказалось, пиджак без спины, никакой подкладки нет, изнаночные швы пропущены внахлест. Точно так же были сшиты и сорочки; это были не рубашки, а односторонние накидки, торжественные покрывала с пуговками и воротничками.
— На, теперь ботиночки пощупай.
Лакированные туфли были из литой резины; ленинские галстуки из тонкого раскатанного пластика.
— Себестоимость копейки, цены сам видишь какие, прибыль знатная, людям — весьма хорошо! Пойдем, еще по рюмочке, и за дела.
12
Шомер окончательно распарился, снял пиджак, отчего почувствовал себя совсем как дома, и растроганно сказал:
— Владыка! Нет слов. Объедение. А настойки какие…
— Это мне с родины шлют.
— А где же ваша родина?
— Родина моя не здесь. Далеко… отсюда не видать. Вы про такие места не слыхали. Камяты. Большие Камяты.
— Да как не слышал? Я с Черновцов.
— Ты — с Черновцов!
Владыка библейски воздел свои легкие руки, рукава опали и под ними обнаружилась песочная рубашка в клетку, с обтерханными грязными манжетами:
— Поверить не могу. Земляк.
Так вот откуда этот дивный выговор, отдающий родительской лаской!
— Так мы ж и вправду почти земляки. Невероятно.
— А жил там где?
— Где? В Черновцах? Да прямо за киношкой.
— «Жовтень»! Ну да. Конечно. Нас туда возили на автобусе, целых два раза.
Ярослав переминался с ноги на ногу; старики забыли о его существовании, они безумно токовали, обрывки фраз летели во все стороны, как щебенка из-под буксующих колес.
А митрополичьи стены? там же эти, ваши, магендовены!
Во-первых, могендоведы. А во-вторых, не зря же мы давали вам денег?
А крыши какие! не хуже, чем во Львове!
Да.
Владыка, если малость выпьет с гостем, может говорить часами; в полночь прекращает есть и пить, потому что утром служит литургию, но молоть языком — продолжает. И тра-та-та, и ти-ти-ти. А Подсевакин стой. У него уже развилось плоскостопие, и на икрах вздулись вены — стоять приходится практически весь день, и в алтаре, на долгих монастырских службах, и во время затяжных обедов. Но все же при владыке хорошо.
Года три назад епископ прибыл с архипастырским визитом в их голодную полудеревню, послужил торжественно и величаво, приводя в священный трепет бабок, а после службы подошел к нему, обычному псаломщику, практически мальчишке, взял легонечко за подбородок, посмотрел по-доброму в глаза, спросил: а что, пойдешь ко мне служить? И с тех пор ведет его по жизни. Выбил в Долгороде комнату для мамы, сам оплатил переезд, а ведь мама вырастила Подсевакина одна, и какое ей под старость утешение.
А здешние колхозы, которые владыка согласился окормлять? Выступил на приходском собрании (отцы опустили глаза и почему-то резко погрустнели): вы как кочки посреди болота, а почему не осушаете? мы вас этого-того, не чтобы этого… идите в председатели колхозов. Отслужил обедню, и в правление. Главное, спиваться не давай.
И теперь по всей округе восстанавливается мертвое хозяйство. Даже в их заброшенном Таланово стало веселее, заново открыли свиноферму, хрюшки роют грязь, идешь по околице, черные рыльца торчат.
а песни наши знаешь? да? а ну,давай, какие?
Ну, началось. Сейчас владыка затянет любимую; приняв наливочки, он всегда начинает спивать. Хотя владыка и старик по возрасту, но голос у него крепкий, как домашний табак, проникает во все поры.
Пора, маты, жито жаты, колос похылывся, пора дочку замиж даты: голос одминывся...
Смотри-ка, и лысый решил подтянуть… да за такое пение их семинарский регент — нотной папкой со всего размаха, как нашкодившего пса газетой, раз, раз, вот тебе петух, вот тебе курочка, вон пошел отсюда! но владыка совсем размягчился, позволяет лысому фальшивить.
Хоч колосок похылывся, стебло зэлэнэньке, хоч голосок одминывся, лычко молодэньке.
— Ну, Федор Казимирыч, молодец. Подсевакин, плесни нам по рюмочке. А вот эту ты точно не знаешь, голову даю на отсечение.
— А если знаю?
— А если знаешь, храма забирать не буду!
И повел издалека:
В нэдилю рано сонце сходыло, сады вышнэви розвэсэлыло. В саду вышнэвым цвиток биленькый, ой народывся Христос малэнькый...
Лысый для порядку помолчал, как бы растерянно развел руками (владыка с гордостью прищурился: я же говорил, не знаешь!), но улыбнулся широко, так что стал похож на Фантомаса, и, безнадежно фальшивя, продолжил:
Ой чесни люды, чесна людыно, Христос родывся — весела днына. Христос родывся — будэм взнаваты. Исусу Христу славу даваты…
Епископ посмотрел на Теодора со старческой скрытой обидой, но песню обрывать не стал; так они колядовали до конца, до самого последнего куплета.
Исусу Христу сплэтэ виночок чесна дивчына на даруночок.
— Ну, Федор, ну ты меня удивил, ну ты, оказывается, человек. Не благословлю, но обниму. Иди почеломкаться.
Епископ положил свои легкие ручки Теодору на плечи, и троекратно, смачно расцеловал его в обе щеки. И тут директор заметил нечто, от чего у него заколотилось сердце — на рукав фиолетовой рясы налип узнаваемый белый клочок; о, Господи, он же кошатник!
И все же сначала о деле.
— Значит, храм останется усадьбе?
Епископ посмотрел сурово, резко сбросил руки с плеч и отступил на полшага назад.
— Храм останется Господу. Запомни своей некрещеной башкой. Гос-по-ду. Не мне и не тебе. А вот баланс не буду переписывать. Пусть баланс останется за тобой. Пока. И знаешь что? за это надо выпить.
— Петр, подожди еще одну минуту. Скажи мне правду, кошки у тебя есть?
На лице Вершигоры проявилась партийная хитрость; пестрые глазки забегали, как циферки на древнем арифмометре, щелк-щелк-щелк, а что имеется в виду? к чему это он клонит?
— Есть у меня кошки. А что?
Теодор рассказал про свое усадебное горе; кожа на лице епископа разгладилась, как будто бы с изнанки разом распустили сотню узелков. Значит, нет подвоха — ну и славно!
— Вот беда, так беда. Ярослав, завари нам чайку. А мы пока пойдем приласкаем кошаток. У меня как раз Светочка родила, от кого, не ведаю, наши мальчики прошли санобработку, а она — зимой! но дело тут такое, божья тварь.
Епископ замешкался у внутренних дверей — как вести директора в кошатню? кривым путем, через библиотеку и малый кабинет, или напрямую, через спальные покои? Ладно, нечего теперь стесняться; пошли прямым путем. (Шомеру понравилась кровать, темная, состаренная временем; на спинках с обеих сторон сплелись виноградные гроздья, а на простеньком, в горошек, покрывале горкой возвышались деревенские подушки). Они оказались в комнате отдыха с гигантским серебристым телевизором и современным креслом во вполне американском духе. Если в кабинете все светилось тихим, приглушенным светом, молчаливо горели лампадки, шаги растворялись в ворсистых коврах, то здесь царила деловая атмосфера. Светлая паркетная доска, официозного безжизненного цвета, едва прикрытая плетеными дорожками; современные цветастые иконы, как золотые лакированные пятна на бессмысленном шпоне березы. Возле кресла стояла корзина с разлохмаченной плетеной ручкой. Епископ запустил в корзину руку, как дед мороз в мешок с подарками, вытащил за шкирку белого, неравномерно толстого кота, с маленькой забавной головой.
— Это у нас кот-мудрец, он все знает. А ты напрасно улыбаешься, животные, они безгрешны, Бог через них говорит. Но только не через всееех, не через каааждого, — Петр потерся бородой о белого; белый замурчал, но продолжал смотреть куда-то вдаль. — Только через саааамых луучших, правда, Мумрик? Праавда.
