Словно в доказательство моей неправоты, моим соседом в самолете оказался компьютерщик, который провел три дня в нью-йоркских музеях. Я пыхтел над своим уроком, «Гуманистической ботаникой», и завидовал лежавшей у него на коленях большой книге по искусству, пусть и безвкусной. Выяснилось, что он разведенный отец двенадцатилетней девочки, помешанной на искусстве. «Общаться» с ней на этом уровне он был не способен и поэтому за последний месяц посетил Центр Уокера у себя в Миннеаполисе, Чикагский институт искусств, а теперь «прочесал» Нью-Йорк. Подумывал о том, чтобы купить краски и «попробовать».
Это было любопытно, и мне хотелось продолжить разговор, но я дошел только до страницы девять «Гуманистической ботаники», и оставалось еще шестьсот. «Классического комикса» по этой теме, очевидно, не существовало. Вы можете подумать, что от отца-ботаника я кое-чего набрался, но это не так. Однажды от нечего делать я раскрыл какую-то книгу из его библиотеки, и оттуда выпало вырезанное из журнала фото Авы Гарднер.[52] Мне тогда было четырнадцать лет, и я несколько изумился, хотя Ава выглядела намного привлекательнее моей матери.
Я пытался усвоить идею, что корень, стебель и листик цветущего растения именуются «органами», но застрял на мысленной картине, где органы еще недавно играли такую большую роль, тем более что в это время очень Большой бизнесмен через проход от меня (большой физически) закрыл свой ноутбук и Большим голосом разговаривал с Большим партнером о Большом бизнесе, а Большой пилот (я его видел) объявил, что мы пролетаем южнее Большого Чикаго («грозовой, здоровый, драчливый»), Я вспомнил, что в «Дженерал моторс» до ее Большого экономического спада высшие чиновники обычно были под метр девяносто ростом. Любовь к Большому в Детройте я ощутил еще на заре своего писательства, когда писал Биозонд Генри Форда II, носившего прозвище Хэнк-двойка. Скоро мы подлетим к Большой Миссисипи. Продираясь сквозь «очередные, перистонервные листья сассафраса», я стал вспоминать, сколько раз наблюдал, как Большие румяные техасцы с действительно Большими голосами грузятся в самолет. Как-то раз один стал настаивать, чтобы я поменялся с ним местами и он мог сесть рядом с Большим другом, но, к его нескрываемому отвращению, я отстоял свое привычное 3В.
Цветы приятно отвлекали от этих мыслей. Я выпил стаканчик дешевого вязкого калифорнийского каберне, лучшего, что было, по словам стюардессы. Аромат копченого мяса и шоколада с миндалем — хорошо пошло бы с биг-маком.
Я пролистал всю книгу, но фотографий Авы Гарднер там не было. Стюардесса с красивой попкой наклонилась, чтобы подобрать упавшую салфетку, — кульминация всего полета. Позади плакал младенец — гораздо более приятная музыка, чем ротвейлерские голоса Больших бизнесменов. Я вдруг затосковал по маленькой Франции, по моим маленьким прогулкам, маленькому кофе, маленьким багетам, даже по маленькой Клер, требовавшей немаленьких денег. До чего редко миловидные женщины вроде Клер обладают сексуальной энергией Донны. Мне такие не встречались.
В Миннеаполисе мы приземлились к ужину, и я сообразил, что никогда тут не был, хотя в открытии этом не было эмоционального наполнения, как в случае Барселоны и Севильи. Я приготовился, как обычно, выскочить из самолета, но меня опередила женщина с двумя детьми, один из которых плакал. Она была в отчаянии и нагружена ручной кладью, поэтому я вызвался нести ребенка, которого она тащила за руку. Стюардесса с красивой попкой поблагодарила меня, и на миг во мне все потеплело, как в рассказиках из «Ридерз дайджест», читанных в детстве. Мальчонка был упитанный и весил как мой портфель с Эйснером и мешок с костюмом, которые я нес в другой руке. У выхода я с облегчением отдал непоседу угрюмому отцу.
Был жутковатый момент, когда я сел в прокатную машину и, по обыкновению, повторил про себя, что мне предстоит сделать. Завтра в конце дня — Синди под Ла-Кроссом. Прочесть книгу. Где мне ужинать, записано — Рико сказал. Рико боялся летать, но в отпусках поездил по всей Америке. Он много раз приглашал меня с собой, и всякий раз я не мог из-за работы над очередным Биозондом. Однако его путевые дневники были неоценимым ресторанным гидом.
Повторив, что называется, «установку на игру», на этот раз оказавшуюся короткой, я обычно пытаюсь понять, как функционирует автомобиль, когда он стоит, а не едет. Ключи я держал в руке, но не мог найти зажигание. Остальные на платной стоянке резво брали с места, включая Большого бизнесмена и его Большого партнера, арендовавших вишневый «линкольн». Включить лампу в розетку — это уже испытание моих технических способностей. Я залез в бардачок и достал руководство на пяти языках, включая японский. В машине было жарко, но я не мог открыть окна и включить кондиционер, а открыть дверь мне не пришло в голову. От бессилия у меня навернулись слезы. Панель с непостижимым набором хайтековских штучек расплылась перед глазами. Пожалуй, несколько дней мне надо отдохнуть, но тогда в оставшееся время придется постепенно увеличивать эйснеровскую норму с пяти в день до шести, до семи, до тринадцати и так далее, пока не дойдет до целой сотни в последний день. Наконец проходивший мимо черный смотритель стоянки в опрятной форме открыл дверь и весьма уместно заметил: «Эти ебаные японские машинки сплошное фуфло», после чего показал мне зажигание. Я попытался дать моему спасителю двадцать долларов, но он отказался и с хохотом ушел.
В моем апартаменте была табличка, гласившая, что здесь ночевал Горбачев. Она вызвала в душе лишь самое короткое смятение, оформившееся в вопрос: чему сегодня верить? Чтобы избежать дальнейшей течи, я лег на кровать и еще глубже погрузился в «Гуманистическую ботанику». Выяснилось, что ауксины, гиббереллины и цитокинины — это гормональные и регуляторные вещества, определяющие рост клеток в растениях. Эта новость успокаивала не хуже веронала. И я уснул.
По случайному совпадению, когда я проснулся через полчаса, в коридоре послышался детский крик. Почему я не стал отцом? Растить брата и сестру с двенадцати и пятнадцати лет — этого оказалось достаточно. От сестры нашей матери помощи было мало, и через год мы ее прогнали. Она дважды была замужем, во второй раз подольше — за портовым грузчиком-итальянцем, и вся ее эмоциональная жизнь, сколько ее там было, сосредоточилась на стряпне. Когда она побила Тада деревянной лопаткой по голове за то, что он ел сырое тесто, а потом на повышенных тонах обвинила его в том, что вместо уроков он онанирует над «Плейбоями» и «Пентхаусами», — чаша моего терпения переполнилась. Бедный Тад был чуть не в судорогах от смущения и расплакался. Мы все сидели на кухне, и сестра, всегда любившая ругаться, закричала: «Заткнись, старая пизда!» Пути назад не было, на другой день тетка уехала, и мы больше о ней не слышали, хотя я регулярно посылал ей рождественские открытки.
Я изучил гостиничную карту вин и с удовольствием заказал в номер хороший «помероль». Затем нашел название ресторана, и консьерж заказал для меня столик на последние полчаса перед закрытием. Пора навалиться на работу. Завязалась борьба между Эйснером и ботаникой, но на горизонте маячила свирепая Синди, и я выложил на стол книгу. Суровый долг зовет. Вино прибыло мгновенно, но штопор был неведомым инструментом для девушки с разинутым ртом, которая принесла его, и я открыл сам. Она поступила сюда недавно и не знала, кто такой Горбачев, поэтому я объяснил ей, сопроводив описанием родимого пятна, напоминающего винное на светлой стене. После десяти минут прилежного чтения я ощутил душевный дискомфорт и позвонил Донне, но мне сообщили, что она распорядилась не соединять ее — только в самых крайних случаях. Я вспомнил устрашающую строчку из стихотворения Пастернака в «Докторе Живаго» о том, что жизнь — это длинная дорога. Так же как в день убийства Кеннеди, я помню, что делал тогда, когда прочел это стихотворение. Был теплый летний вечер в Индиане, и я слушал пронзительное любовное пение цикад. Отец говорил мне, что козодои едят цикад, но тогда мне это не казалось важным. А теперь почему-то показалось. Может быть, телефонный разговор с Синди и ночь с Донной открыли окно, для которого в иное время потребовался бы ломик.
Я дошел до страницы пятьдесят «Гуманистической ботаники» с обсуждением Карла Линнея,[53] но тут наступило время ужина, а меня пронзило воспоминание о бывшей подруге из города Рай в штате Нью-Йорк, истовой католичке и выпускнице колледжа Сары Лоуренс (диплом с отличием, когда это еще что-то значило): действительно, мои таланты не развились в должной мере из-за чрезмерно подавляемого горя и посредственного образования. Если бы были у души зубы, эта молодая женщина заставила бы их застучать. Она прервала свою докторантуру на психологическом отделении Нью-Йоркского университета, чтобы редактировать у моего издателя книжки о душевном здоровье — из серии «Сделай сам». Она была тактична и психологии своей не навязывала, но присутствие последней ощущалось всегда. Почему по утрам я пью кофе только после бритья? Почему я много курю только за работой? А я знал, что она время от времени садится на героин — проблема, обсуждать которую Нью-Йорк не считает нужным, когда речь идет о его лучших умах. Она даже изучила отчеты о катастрофе, в которой погиб мой отец, между тем как сам я не нашел в себе для этого сил: капитан эквадорского судна под воздействием рома неправильно заполнил балластные цистерны. Единственные двое спасшихся, если не считать капитана, спали на палубе. Что касается матери, то было сказано только, что со времени Второй мировой войны у тех, кто родился и вырос в промышленных районах Нью-Джерси, заболеваемость раком мозга увеличилась на пятьсот процентов.
