Я вечор, молода. Во пиру была!
XLVII Слава Богу, живём в большой стране
1 марта 1977
Что за день, думал писатель. Ноги тащили его к зловещему зданию. Такая же пасмурная погода стояла и в тот день, обманчивая петербургская весна. Мостовая блестела от сырости. Был даже, кажется, тот же день недели. Дым рассеялся, самодержец выбрался из кареты. «Хорош, — сказал он, взглянув на Рысакова, и, отвернувшись, пробормотал: — Un joli monsieur[44]». Он ждал смерти вот уже сколько лет. Кажется, снова обошлось. «Ваше величество, — кто-то подбежал, — вы ранены?» — «Я нет. Слава Богу. А вот…» — кивнул на двух умирающих: конвойного казака и прохожего мальчика. В эту минуту писатель, войдя в подъезд, предъявил повестку и паспорт.
Царь шёл нетвёрдой походкой к решётке канала, к человеку, который стоял у решётки, скрестив руки. Человек не снял шапку. Царь смотрел на него с любопытством. Человек поднял руки и сделал шаг навстречу. В руках был пакет. Бомба шмякнулась о булыжную мостовую, император, с помутившимся взором, в клочьях обгоревшей одежды, с полуоторванными ногами сидел в луже крови, прислонясь к решётке, а в двух шагах от него на мостовой, с развороченным животом лежал Гриневицкий.
Писатель явился, как положено, на Кузнецкий мост для допроса после домашнего обыска и изъятия компрометирующих материалов. Ему указали комнатку слева от проходной, окно забрано решёткой, стол и два стула. Минут через пять вошёл человек в штатском. Он был русоволос, ни стар, ни молод, со светлым невыразительным лицом. Поздоровался кивком, сел напротив, вынул портсигар. Курите?
Писатель покачал головой.
«Ну и я не курю», — сказал сотрудник, не назвавший себя, и спрятал портсигар.
«Ну что ж… — проговорил он, не спуская светлых глаз с посетителя. Впечатление такое, что он одновременно смотрит на тебя и сквозь тебя. Мысленно прикидываешь: капитан, майор? — О чём же, стало быть, мы с вами будем беседовать?»
Подследственный сделал неопределённое движение, дескать, это уж ваше дело.
«Давайте сразу договоримся. Я никаких протоколов составлять не собираюсь, хотел бы просто с вами потолковать, а вас попрошу не хитрить, не притворяться, что вы не понимаете, в чём дело, для чего вас вызвали… Одним словом, не строить из себя целку!»
Он употребил это непристойное выражение просто и непринуждённо, как если бы оно давно стало общеупотребительным, — что, вообще говоря, так и было — и тем давая понять, что сама обстановка беседы должна быть непринуждённой. Однако в этой конторе все слова надлежит понимать по-особому. «Потолковать» — это было в некотором роде нововведение. Писатель насторожился.
«Ну вот, — офицер хмыкнул, — вижу, вы уже изготовились к обороне».
Он вздохнул, поиграл ключом. Открыл ящик стола и вынул знакомую пухлую папку с грифом и номером. Штамп «ХВ» — хранить вечно. В просторечии: Христос воскрес. Канцелярское бессмертие.
«Вы угадали. Боюсь, что не устарело… Вы как считаете?»
«Я реабилитирован», — сказал писатель.
«Как же, как же; а я разве говорю что-нибудь против?»
Он листал дело.
«Вот тут есть любопытные вещи, — пробормотал он, — похоже, что вы собирались скрыться…»
После этого явилась на свет ещё одна папка, перевязанная шнурком.
«Это я вам возвращаю, это нам не нужно…»
Писатель получил назад свою рукопись.
«А у меня к вам, кстати, вопросик. Касательно вашего, этого… Опять же не для протокола. Вот вы называете одного из… скажем так: одного из крупнейших людей нашего времени — карликом. Почему?»
«Он был низкорослым».
«Людей невысокого роста много. Однако мы не называем их карликами. Карлик — это…»
«Карлик — это карлик».
«Угу. Но согласитесь, что читатель, если только он не полный идиот, понимает, что вы имели в виду не только рост».
«У меня нет читателей».
«Ну-ну-ну. Каждый писатель рассчитывает, что у него в конце концов найдутся читатели. Для потомства пишете, а? Хорошо, оставим это. Но мне всё-таки интересно, чем объясняется такое отношение к одному из… вы ведь согласны, что вся история нашей страны немыслима без него. Или я ошибаюсь?»
«Тем хуже для истории».
«Кстати, вы тут где-то в другом месте отзываетесь об истории весьма даже презрительно…»
«Она этого заслужила», — мрачно сказал писатель.
«Откуда вы это знаете?»
«Мы все современники…»
«То-то и оно, что современники, — сказал майор. — История, знаете ли, меняется. Сегодня одно, завтра другое. Можно так повернуть, можно этак. Историю, я вам скажу, хуже всего понимают как раз те, кого она, пардон, за жопу взяла».
«То есть современники?»
«Они самые», — был ответ. Человек снова раскрыл и протянул портсигар.
«Спасибо, вы уже спрашивали».
«Но, может быть, вы передумали».
«Передумал, стоит ли курить?»
«Передумали, стоит ли так унижать нашу страну, её вождя… А впрочем, хрен с ним, — неожиданно сказал майор. — Умер Максим, ну и… Вернёмся к делу».
Архивная папка лежала перед ним, он постукивал ногтями по обложке.
«Вас реабилитировали, разрешили вам жить в Москве, а вы опять за своё. Опубликовали… простите, не хочу вас обижать… свою стряпню за границей. Сам этот факт, знаете ли… не говоря уже об издательстве. Известное издательство, знают, что им печатать… И кто они такие, тоже известно. Книжка ваша тянет на статью, скажу вам прямо, на сто процентов. С первой страницы до последней».
«Какая книжка?»
«Ну-ну-ну. Будто вы не знаете».
Из стола явилась книга.
«Не моя, — сказал писатель. — Я её читал, но не я её автор».
Майор испустил тяжёлый вздох.
«Ну вот опять. Я же просил. Я, между прочим, не для того вас пригласил, чтобы добиваться признания. Тут дело ясное! Если уж на то пошло… — он презрительно взглянул на роман, швырнул его в стол, взглянул на писателя, — мне ничего не стоит сейчас же выписать ордер на арест, и разговор окончен! Какая статья, сами знаете. Она теперь усовершенствована. Хранение, распространение, то да сё. Публикация клеветнических материалов за рубежом. Вот так, уважаемый… — тут он в первый раз назвал сочинителя по имени-отчеству. — Кстати сказать, не обижайтесь, роман-то, между нами говоря, ни в какие ворота».
Произнеся этот приговор, он встал, выглянул в коридор и сделал знак кому-то. Оба молча сидели друг против друга. В дверь деликатно постучали, явилась с подносом пышнобёдрая буфетчица в наколке и круглом передничке.
«Угощайтесь».
Майор вдумчиво размешивал ложечкой чай в стакане с подстаканником, отхватил крепкими зубами кусок бутерброда с ветчиной. Следом за ним взял стакан и писатель, обжигаясь, отпил глоток.
«Бежать задумали?» — неожиданно спросил офицер.
«Как это, бежать?»
«Уехать. Есть такие случаи. По еврейской линии… Ведь у вас папа был, если не ошибаюсь, каким-то боком? А кстати, что с ним случилось?»
«Вы же знаете…»
«Вы что, думаете, мы всеведущи?»
«Он погиб, — сказал писатель. — В сорок первом году».
«На фронте? Вот видите. Отец проливал кровь за родину, а вы её собираетесь оставить».
На что писатель возразил, что не собирается, да и вообще впервые слышит.
«Так уж и впервые! Все знают, вся Москва, можно сказать, только и говорит об этом на кухнях. А вы не слышали. Впрочем, — сказал он, вытирая пальцы бумажной салфеткой, кивая рассеянно и словно говоря сам с собой, — в самом деле, что вам там делать? Это ведь только пока вы здесь, на вас обращают внимание. А приедете — кому вы там нужны?»
Приоткрыв дверь, он щёлкнул пальцами. Снова явилась упитанная буфетчица забрать поднос, сотрудник оценивающе смотрел на её фигуру.
«Н-да… — Вздохнул, сложил руки на груди, склонил голову на плечо. — Я понимаю, вы хотите сказать, что вам здесь не дают заниматься литературой, преследуют, грозят посадить снова…»
Майор встал. Повертел головой, оглядывая потолок, хлопнул в ладоши.
«Это так, профессиональная привычка, — промолвил он, усмехаясь. — Разведка есть разведка, она ведь и против себя тоже работает. — Сел. — Так о чём бишь я…»
«Я бы вам не советовал, — сказал он. — По-человечески не советовал бы. Ну, помурыжат вас, разок-другой придут с обыском. На допрос вызовут. Это же для вас не новость. Ну, в самом худшем случае, поживёте сколько-то времени, так сказать, на природе. У какой-нибудь бабы. Вдали от суеты… Вы ведь стреляный воробей».
Что он имел в виду, ссылку?
«Долго не продлится. А вот эмигрировать не стоит. Немного терпения. Тут ведь дело такое: скажем прямо, пахнет керосином».
Он барабанил пальцами по столу.
«М-м?»
Подследственный молчал.
«Керосинчиком, керосинчиком пахнет. Эксперимент не удался. Не вышло, прямо скажем. Сидим все, пардон, в жопе. Нужно что-то предпринимать. А для этого, как вы понимаете, нужна крепкая рука, нужны смелые, ответственные люди. Надо выволакивать страну из дерьма… Вас, конечно, удивляет такая откровенность. Но ведь это почти что, можно сказать, и не тайна. Можете настучать на меня, я не возражаю. Но уж тогда вместе сядем, хе-хе!»
