Ознакомительная версия.
Я вижу, что вижу, за этим я не вижу ничего. Почти не вижу нищих, зато много дервишей с пиалами и колокольчиками, лица обветренные, седые волосы растрепаны, торчат во все стороны. Я вижу торговцев коврами, которые исступленно торгуются, и толпу мужчин, которые соревнуются в пении под сводами двухярусного моста Хаджу в Исфахане. Я вижу, как влюбленные целуют могилу Хафиза и студенты гуляют в «Райском саду» (Бак-е Эрам, Шираз), как скейтбордисты наматывают свои ночные круги и ремесленники в крошечных мастерских реставрируют кафель мечетей. Я вижу молодых женщин, подмигивающих мне, их исполненную достоинства походку. Вижу, как на пятничном намазе на огромной площади Имама в Исфахане многоголовая толпа кланяется, опускается на колени, поднимается и снова кланяется, колышущаяся нива. А потом спокойно расходится, без шума и толкотни. Я вижу подметальщиков улиц, чистильщиков рек (водоросли), пестро одетых последовательниц учения Заратустры, которые в храме в Язде молятся перед священным огнем. Пекарей, что выпекают лаваш и молодых людей, что развозят его стопками на мопедах. Вижу музыкантов, которые играют в чайных, перестроенных из хамамов (цимбалы, барабаны, голос) и спящих (в парках, во дворах мечетей и в темных углах базара). Я вижу мулл в их белых тюрбанах и с плоскими папками в руках, торопливо пересекающих улицу и женщин, курящих кальян. Вижу бесконечные фисташковые рощи, караваны тощих верблюдов и – на пыльных пустырях – детей, гоняющих в футбол. Вижу крохотных птиц и цветастый рисунок ковров. Вижу поющих женщин, ткущих ковры, к цвету каждой нитки подбирающих мелодию. Вижу крутые горы и каменистые пустыни, темно-зеленые, орошенные равнины. И плантации фруктовых деревьев и деревни цвета глины с кубическими, увенчанными небольшими куполами домами. Я вижу ветряные башни, которые «ловят» ветер, направляя его внутрь дома для проветривания и охлаждения. Вижу плакаты с бородатыми мужскими головами, памятники «павшим мученикам» и на общественных площадях – яркие скульптуры животных: голуби, лебеди, олени, ярмарочные. Вижу детей в форме, идущих гуськом к мавзолею Нематуллы Вали Шаха (Махан), и вижу келью для медитации этого суфийского монаха, словно разрисованные рукой Адольфа Вёльфли. Я вижу мрачные полицейские посты и монументальные руины Персеполя (колонны с мифическими существами, фриз, «народные врата», лестницы). Вижу растерянных юношей, которые смотрят прямо перед собой, и торговцев тканями, нагруженных рулонами сукна. Вижу небо, которое рождает все цвета, а ночью – Млечный путь, белый как неокрашенная шерсть. Вижу кипарисы, розы, мимозы, лимонные, айвовые, гранатовые деревья, и тополя, и финиковые пальмы, и коз, щедро рассыпанных по округе. Я слышу от шофера «доброе утро» (собх бахир) и от всех – «до свидания» (хода хафиз). Я сижу за богато накрытыми столами: фасолевый суп, шашлык из ягненка и курицы, шафранный рис с барбарисом, йогурт, салат из огурцов, крем-карамель, дыня, свежие финики. Я пью воду или колу, безалкогольное пиво или чай. Главное, никакого вина, никаких спиртных напитков.
Богатство того, что я вижу, сбивает с толку. И иногда мне кажется, что я это уже откуда-то знаю. Снам или воспоминаниям следую я, ностальгическому любопытству или древнему призыву? Я следую. Я думаю: чужое, и, вдруг, – знакомое. Я всматриваюсь в лица исфаханских стариков (под арками моста) и представляю своего отца, он бы среди них не выделялся. Да и на меня почти не обращают внимания. Чуть больше мимикрии и они признали бы меня за свою.
Но мне не нужна вторая жизнь, я просто хочу открыть поры. Расширить пространства чувств и мышления. В этом заложена крупица счастья. (Счастья раскрытой ладони).
Вернувшись домой, я скучаю по свету Иранского плато, по заинтересованным взглядам, по рису с шафраном и барбарисом, по синему цвету мечетей. И не скучаю по неприятной пустоте аэропорта Хомейни, который кажется слишком большим, отражая курс на международную изоляцию страны. Для полноты картинки я читаю шейха Саади «Сад Роз» и Бахмана Нируманда, «Необъявленную мировую войну». Саади: «Добро и зло в водовороте жизни канут, тоску до капли растворив…». Нируманд: «Важнейшее оружие, которым обладает Иран, это бессчетное количество идеологически одурманенных, готовых на мученическую смерть мужчин и женщин, которые вместе со своими братьями и сестрами по вере превращают весь регион в пожарище, и тем самым ставят под угрозу безопасности Европы и США».
Сценарии войны. Сценарии страха. И все же каждый иранец знает Хафиза наизусть, его песни любви.
Тоска по утраченному – противоречивое явление.
LXVII. О коллекционировании
В моем чемоданном детстве это было невозможно. Всякое накопительство было под запретом. Это значило: жить налегке, мобильно. Ничем себя не обременяя.
Но перед ракушками я устоять не могла, этими белыми, розовыми, пестро-коричневыми ракушками, нежными и хрупкими, легкий груз. Я собирала их самозабвенно, укладывала в маленькие коробочки, устланные ватой, и берегла как бесценные сокровища. Они никуда не девались, их можно было трогать снова и снова, любоваться ими. Я вспоминала о том, на каком берегу я их подобрала или выковыряла из песка, каждая была связана с определенным местом и даже с определенным временем суток. Они были не только красивы, они – крохотные свидетели стечения обстоятельств, в которых я оказывалась. В продуваемой всеми ветрами жизни они образовывали хранилища воспоминаний. Я знала, что на их долговечность можно положиться.
К ракушкам позже присоединились туфли, книги, почтовые открытки, диковинные сувениры. В удовольствии, которое я в них находила, не было ничего утилитарного. Вещи вызывали эмоции – и хранили мое отношение к ним. Я приобретала старые книги, оставляя в них свой собственный отпечаток (пометки, закладки), покупала длинноносые боснийские туфли и, надевая их, вспоминала приветливого продавца на базаре. Постепенно все эти собранные вещи сложились в некую общность, в которой я различала приметы своей жизни, ее случайности и закономерности.
Ни о какой системе не могло быть и речи, мое собирательство систематическим никогда не было и никогда не посягало на полноту. Была любовь – любовь – это важно, – и была надежда, что предмет сумеет противостоять забвению и тлену. Предмет? Я собирала также имена, аккуратно их переписывая. Все неосязаемое я сохраняла в тетрадях, цвет которых менялся от чернильного до блекло-розового, и ряд их становился все более и более внушительным. Между страницами попадались стебли травы, входные билеты в музей, крошечные objets trouvés, находки и даже один billet doux, любовная записка. Вещественное доказательство пережитого. Буйки в море Времени.
Я собирала, чтобы построить собственный мир. Чтобы противопоставить сквознякам моего кочевого детства, в котором не было места игрушкам, что-то прочное. Ныне от этих вещей на меня веет историей, моей собственной.
На них оседала пыль, они становились затем хрупкими или желтели, но почти не старели. Бело-голубая миниатюрная церковь с Патмоса, дракон из Любляны цвета медного купороса, румынский деревянный крестик, крошечный алебастровый заяц, тонкая металлическая органная трубка, венецианская маска Коломбины, камень в форме сердца с берега Майры, украшенный серебряными монетами черный бедуинский платок, бирюзовая марокканская пиала, индийский деревянный волчок, русская палехская брошка, гипсовый ангелочек, красная шкатулка для украшений, кавказская шерстяная кепка, дорожное домино, карандаш с Пиноккио, вытканная вручную пестрая македонская сумка через плечо. Тысячи открыток (в коробках из-под обуви, разложенные по странам) и тысячи виниловых пластинок (разложенные по композиторам).
Из России я вернулась – после года моего пребывания там по стипендии – с двумя тяжелыми чемоданами, полными книг и пластинок (фирмы «Мелодия»), такими тяжелыми, что я заработала себе воспаление сухожилий на правой руке. Но выбора у меня не было, почте доверять было нельзя. Я привезла с собой целый мир. Сейчас эти пластинки отчаянно хрипят, а издания Лермонтова, Лескова и Чехова пахнут дерматином и дешевым клеем. Достаточно повести носом у полки, чтобы установить происхождение книг. Но избавляться от советских книг я не хочу. Это капсулы времени, воскрешающие в памяти прошлое. И напоминают мне не в последнюю очередь о том, как было трудно их добыть (в букинистических магазинах), как трудно было доставить их домой.
И потому только смех могло вызвать у меня предложение моего друга, когда несколько лет назад, планируя обустроить нам совместное жилье, он использовал этот же аргумент и сказал, что купит мне все эти книги заново («I’ll buy you all your books again»). И как, скажите, пожалуйста, он себе это представлял? У каждой книги своя история, и своя – как я ее купила, как проглотила – связь со мной. Библиотеки скопировать нельзя. А если и можно, то только с потерей их истории.
Ознакомительная версия.
