И Геродот с детским восторгом и горячностью познает свои миры. Самое важное его открытие, что миров много. И что все они — разные.
И каждый важен.
И их надо познать, потому что эти другие миры, другие культуры — суть зеркала, в которые смотримся мы и наша культура. Благодаря которым мы лучше понимаем самих себя, ибо мы не сможем познать себя, пока не столкнемся с другими.
Вот почему, сделав свое открытие — открытие культуры других как зеркала, с помощью которого мы можем взглянуть на себя, чтобы самих себя лучше понять, — Геродот встает каждое утро и продолжает свой путь.
Окруженные светом, мы стоим в темноте
Но Геродот не всегда сопровождал меня. Часто отъезд происходил внезапно, и у меня не оставалось времени вспомнить о моем греке и взять его с собой. А бывало и так: я брал книгу, но у меня оказывалось столько работы, а тропическая жара так выматывала, что я не мог собраться с силами и перечитать архиважный разговор о власти между Отаном, Мегабизом и Дарием или вспомнить, как выглядели эфиопы, с которыми Ксеркс вышел на покорение Греции. Эфиопы носили барсовые и львиные шкуры. Луки их из пальмовых стеблей имели в длину не менее четырех локтей. Стрелы у них маленькие, камышовые, на конце вместо железного наконечника — острый камень<…> Кроме того, у них были копья с остриями из рога антилопы, заостренными в виде наконечника. Были у них и палицы, обитые железными шишками. Идя в бой, они окрашивали половину тела мелом, а другую — суриком.
Но даже не заглядывая в книгу, я легко мог вспомнить многажды читанное описание эпилога войны между греками и амазонками: После победоносного сражения при Фермодонте греки, как гласит предание, возвращались домой на трех кораблях, везя с собой амазонок, сколько им удалось захватить живыми. В открытом море амазонки напали на эллинов и перебили всех мужчин. Однако амазонки не были знакомы с кораблевождением и не умели обращаться с рулем, парусами и веслами. После истребления мужчин они носились по волнам и, гонимые ветром, пристали наконец к Кремнам на озере Меотида. Кремны же находятся в земле свободных скифов. Здесь амазонки сошли на берег и стали бродить по окрестностям. Затем они встретили табун лошадей и захватили его. Разъезжая на этих лошадях, они принялись грабить скифскую землю. Скифы не могли понять, в чем дело, так как язык, одеяние и племя амазонок были им незнакомы. И скифы недоумевали, откуда амазонки явились, и, приняв их за молодых мужчин, вступили с ними в схватку. После битвы несколько трупов попало в руки скифов, и таким образом те поняли, что это женщины.
Они принимают решение женщин больше не убивать, а послать молодых скифов в количестве, соответствующем количеству амазонок, разбить неподалеку от них свой лагерь. Скифы сделали так, потому что желали иметь детей от амазонок.
Отправленные скифами юноши принялись выполнять эти приказания. Лишь только женщины заметили, что юноши пришли без всяких враждебных намерений, они оставили их в покое. День ото дня оба стана все больше приближались друг к другу<…> В полдень амазонки делали вот что: они расходились поодиночке или по две, чтобы в стороне справить нужду. Приметив это, скифы стали поступать так же. Как-то раз один из юношей застал амазонку одну, женщина не прогнала юношу, но позволила вступить с ней в сношение. Разговаривать между собой они, конечно, не могли, так как не понимали друг друга. Жестом амазонка показала юноше, что он может на следующий день прийти на то же место и привести товарища и что она явится тоже с подругой. Юноша возвратился и сказал об этом остальным. На следующий день этот юноша явился на то же место с товарищем и застал там уже ожидающих его двух амазонок. Когда прочие юноши узнали об этом, они расположили к себе остальных амазонок. После этого оба стана объединились и стали жить вместе.
* * *
Даже если я не обращался к тексту «Истории» в течение многих лет, я помнил о ее авторе. Когда-то это была реальная фигура, потом на две тысячи лет его забыли, а сегодня, после стольких веков — он снова живой, по крайней мере для меня. Я наделил этот образ тем выражением и чертами, которые хотел придать ему. Это уже был мой Геродот, а потому — особенно мне близкий, такой, с которым я находил общий язык и которого понимал с полуслова.
Я представлял, как он приходит, когда я сижу у берега моря, кладет палку, вытряхивает из сандалий песок и сразу начинает разговор. Наверняка он из тех рассказчиков, которые охотятся за слушателями, им нужны слушатели, без них они вянут, не могут жить. Это тип неутомимых и постоянно взволнованных посредников: где-то что-то увидят, что-то услышат — и тут же должны передать это другим, они не в состоянии даже на минуту утаить что-либо в себе. Так они видят свою миссию, это их страсть. Пойти, поехать, узнать и немедленно сообщить всему свету!
Впрочем, таких безумцев земля рождает не много. Рядовой человек не слишком интересуется миром. Он как-то живет, и чем меньше усилий от него эта жизнь потребует, тем, считает он, будет лучше. А познание мира предполагает усилия, причем немалые, забирающие всего человека. Большинство людей развивает в себе противоположные способности: способность смотря — не видеть, слушая — не слышать. Потому-то, если появляется кто-то вроде Геродота — обуянный страстью к познанию, да еще наделенный умом и писательским талантом, — такой человек сразу попадает в мировую историю!
Одно отличает людей такого рода: это ненасытные люди-губки, которые все легко впитывают и так же легко с этим расстаются. В них ничто надолго не задерживается, а поскольку природа не терпит пустоты, им постоянно нужно что-то новое, они постоянно должны что-то впитывать, добавлять, множить, увеличивать. Ум Геродота не в состоянии задержаться на одном событии или на одной стране. Его все время что-то манит, подталкивает. Тот факт, который он сегодня открыл, завтра больше его не привлекает, он уже должен идти (ехать) дальше, еще куда-то.
Такие люди полезны для других, но, в сущности, несчастливы, потому что очень одиноки. Они, конечно, ищут близких себе людей, и им даже кажется порой, что в какой-то стране или каком-то городе они нашли, уже познакомились с ними и все о них разузнали. Но в один прекрасный день вдруг чувствуют, что их ничего с теми людьми не соединяет, что они могут немедленно отсюда уехать, потому что внезапно понимают: их озарила своим светом какая-то другая страна, какие-то другие люда, а то событие, которое они еще вчера так переживали, поблекло и потеряло всякое значение и смысл.
По-настоящему они ни к чему не привязываются, не пускают корни слишком глубоко. Их способность сопереживать искренняя, но поверхностная. Вопрос о стране, понравившейся больше остальных, приводит их в замешательство, они не знают, что ответить. Действительно, какая из стран? По-своему все, в каждой есть что-то интересное. В какую страну им хотелось бы вернуться? Снова замешательство: они никогда не задавали себе таких вопросов. Куда они наверняка хотели бы вернуться, так это на дорогу. Снова оказаться в пути — вот что их влечет.
В действительности мы не знаем, что манит человека в мир. Любопытство? Жажда переживаний? Потребность постоянно удивляться? Человек, который перестает удивляться, опустошен, у него перегоревшее сердце. В человеке, который считает, что все уже было и ничто не может его удивить, умерло самое прекрасное — красота жизни. Геродот — прямая противоположность. Подвижный, увлеченный, неутомимый кочевник, полный планов, замыслов, гипотез. Он всегда в пути. Даже когда он дома (но где его дом?), он или только что вернулся из экспедиции, или уже готовит новую. Путешествие как напряжение физических сил и ума, как попытка узнать все — жизнь, мир, себя.
Он носит в голове карту мира, впрочем, он сам создает ее, изменяет, дополняет. Это живая картина, подвижный калейдоскоп, мелькающий экран. На нем происходят тысячи вещей. Египтяне строят пирамиду, скифы охотятся на большого зверя, финикийцы крадут девушек, а Феретима, царица Кирении, умирает лютой смертью, ибо ее тело заживо сгнило от кишащих в нем червей.
На карте Геродота есть Греция и Крит, Персия и Кавказ, Аравия и Красное море[37]. Нет ни Китая, ни обеих Америк, ни Тихого океана. У него нет уверенности относительно очертаний Европы, задумывается он и над самим происхождением этого названия. О Европе никто не знает наверняка, как о ее части, простирающейся на восток, так и на север, омывается ли она морем; то лишь известно, что она так протяженна, как две другие части света, вместе взятые<…> Не могу также узнать имена тех, кто эти границы установил и откуда взялись эти названия.
Он не занимается будущим, завтра — это просто очередное сегодня, его интересует вчерашний день, исчезающее прошлое, он боится, что оно улетучится из нашей памяти, что мы потеряем его. Мы — люди, потому что рассказываем истории и мифы и этим отличаемся от зверей, общая история и общие легенды укрепляют общность, а человек может существовать только в сообществе, благодаря ему. Еще не придуманы индивидуализм, эгоцентризм, фрейдизм, это будет только через две тысячи лет. Пока что люди собираются вечерами за длинным общим столом, у костра, под старым деревом, хорошо, если рядом море, едят, пьют вино, разговаривают. В эти разговоры вплетены бесконечно разнообразные рассказы. Если появится случайный гость, путник, его пригласят к столу. А он будет сидеть и слушать. А завтра он пойдет дальше. В новом месте его снова пригласят за стол. Сценарий этих вечеров повторяется. Если у путника хорошая память, а у Геродота память, должно быть, была феноменальная, то со временем он сможет собрать много историй. Это один из источников информации для нашего грека. Другим источником служило то, что он увидел. А еще — то, о чем он думал.
