— А я бросаю слова на ветер.
— Сударыня! — обратился к Беранжере Роланд, он же Козлик. — Если ваш друг и бросает слова, то бросает он их довольно метко!.. Милостивый государь! Вы мне растолковали мое произведение… Я его не понимал. Я говорю серьезно!
Происходило то же, что с рыбаком, то же, что с мальчуганом в черной рубашке. Золотистый мед легенды сочился вокруг посетителей странного этого бистро, ютившегося на углу старинных жарких улиц. Белели подслеповатые оконца. Вот сейчас войдет девица Мари-Те и скажет: «А, ты здесь! Здорово, канайец!» Или Мамочка: «Какой красивый парень! Иди ко мне». А все-таки на этого красивого парня хватит четырех минут, не больше, чем на тщедушную морскую пехоту.
— Эту тему выдумал не я, — говорил Роланд. — В Руанском музее я напал на обрывок эскиза. Сангина. Все это уже стерлось. Я разглядел двух амуров. Два чернильных пятна…
Если бы при этом присутствовала Валерия, она не преминула бы вставить: «Тест Роршаха».
Но от Абеля ускользнула бы тогда символичность амуров с переплетенными руками. А между тем этот символ причинял ему боль, боль жгучую, не менее жгучую, чем та, которую вызывала в нем гибель Жака. Когда люди прозревают идеал, им всегда бывает больно.
— Однако твоя подружка не торопится.
— Мы же с Флер договорились. Она аккуратная мещаночка. Не то, что я: меня угораздило потерять ее новый адрес!
— Послушай, Малютка, — встряхнувшись, заговорил Абель, — ты все время была чудной девочкой. Будь такой до конца… Доскажи мне про Жака.
Беранжера ответила ему на это вопросом:
— Ты собираешься ехать?
— Не могу же я остаться тут навсегда.
А почему, собственно, не может он остаться навсегда с Беранжерой, с освобожденными, такими, каковы они есть, с пестрядью арабских песен, со словоохотливыми скульпторами и каменщиками? Почему бы ему не осесть в стране амуров, держащихся за руки? Главная разведывательная служба немедленно телеграфировала: «Нет, это не выйдет! Немыслимо. Мы ни за что не отвечаем. Подумайте о вашей недобродетельной подружке. Она захочет быть одним из ангелочков. Вне всякого сомнения. Но не сможет. Она неуловима. Неисправима. Неисправима. Беранжера — это Майя. Бойтесь иллюзий. У вас своя жизнь. Повторите».
— У меня своя жизнь, Беранжера.
Лицо у Беранжеры потемнело. В самом тоне ее вопроса была неуверенность.
— Мы привязаны, понимаешь, Малютка? Мы прикреплены. У каждого из нас есть родина. Нам живется плохо. Мы недовольны. Но мы у себя дома. Мы не изгнанники. Здесь я стал бы изгнанником. Бродягой. Все мы привязаны. Мы хорохоримся. Мы обманываем себя. Мы уверяем себя, что мы свободны. Но мы привязаны. Поняла?
— Поняла. Но только не я! Должно быть, это и есть моя беда. Я недостаточно крепко привязана.
Абель склонился над столиком. Заблестела его голова цвета светлой бронзы.
— Я не думаю, чтобы ты могла принадлежать кому-нибудь одному, — глухо проговорил он, выдавив из себя эти слова.
— Ты прав, — прошептала она. — А между тем нет такого мужчины, которому не хотелось бы, чтобы женщина принадлежала только ему!
Два араба встали и сквозь бутылочного цвета стекла принялись наблюдать, что делается на улице. Поодаль хвастун все еще продолжал свой рассказ:
— Ну, а на другой день вечером было дело. Наконец-то! Да вот беда: в туалете воды ни капли! И обнаружили мы это в самый последний момент! Вид у обоих — хоть куда! Пришлось идти к колодцу отмываться. Тут моя милашка мне и говори-и-ит: «Ты чем занимаешься?» Вот, ей-богу, не вру! «Я, говорю-у-у, водопроводчик».
Слушатели затряслись от раблезианского смеха. Им принесли еще сидру.
Малютка встрепенулась.
— Не сидеть же нам здесь сто семь лет! Я попрошу Йайя, если Флер все-таки сюда заглянет, передать ей, что мы ее ждали.
Они поклонились скульптору и каменщику. Молодой человек с козлиной бородкой улыбнулся Беранжере, Беранжера улыбнулась ему. Она вообще имела привычку улыбаться мужчинам. Такая уж она была. Вольница. Каменные амуры, сцепившиеся руками, чтобы совместными усилиями поддерживать тяжесть, обозначали границу запретной зоны. И тем не менее Абель навсегда запомнил эти две символические фигурки — плод фантазии милого двадцатилетнего скульптора (нет, ему не двадцать — ему тысяча лет!), символические фигурки двух амуров, которые взялись за руки, чтобы выдержать нечто такое, что было тяжелее их.
Абель всем существом своим любил Кан — Кан был так похож на его старый Квебек! Вот отчего он так охотно разыскивал Флер. Но что же все-таки может она ему сообщить о Жаке? Беранжера, охваченная чисто женской жаждой романтики, наверно, вообразила, что у Жака остался здесь ребенок. Этакая душераздирающая мелодрама!
Бабка в лиловом платке, сидя на плетеном стуле, приняла их за праздношатающихся туристов, внимание которых привлекают узкие окна мансард.
— И все-то вы шляетесь по Франции! — воскликнула она.
— Шляемся, — ответил Абель.
— А вот жить тут — удовольствие из средних. Народ пошел не тот. А, это ты, Малютка? Что ж ты не здороваешься, противная твоя рожица?
— Здравствуйте, бабушка Мальвина.
— Кто-кто, а ты-то хорошо знаешь, что народ нынче не тот. До войны были еще честные труженики. Хорошо еще, что маршал у нас есть…
— Сколько вам лет, бабушка Мальвина?
— Восемьдесят семь стукнуло! Но только вы не думайте: я люблю мой старый Воге. Больше, чем эти крольчатники, которыми нас осчастливил муниципальный отдел! Я никуда отсюда не уходила, даже в сорок четвертом году! Я лежала в постели и ждала смерти, но она так и не пришла за мной. Наверно, доживу до новой войны.
— Бабушка Мальвина, а вы Флер не видали?
— Какая она душка в новом платье! Днем я ее видела. Она в город шла. Ну чисто принцесса! В наше время все женщины на принцесс похожи. В лепешку расшибаются, чтобы приодеться.
Абель и Беранжера пошли дальше.
— Откуда ты знаешь эту ведьму?
— Мальвина, правда, ведьма. Но только добрая.
— Чем она занималась, когда была помоложе?
— Сводничеством. Этим промыслом жил весь квартал.
Беранжера, когда была маленькой девочкой, и ее подружка Флер сиживали на коленях у этой нормандской Селестины. Каждая новая черточка приближала к Абелю волнующий, изменчивый облик Майи.
Они шли мимо красивых, запущенных, обреченных на слом домов XVII и XVIII веков. Виднелись внутренние дворы. Там бродили тощие псы и рылись в мусорных ящиках. Кое-где, точно нож в прогорклое масло, в старинный квартал врезалась новая улица. Из ресторана при гостинице «Золотая ручка», хозяином которой был соперник Йайя — Куба, неслась такая же надрывная музыка, а на дверях висело точно такое же объявление, которое так насмешило Абеля, когда он увидел его впервые: «Комнаты на месяц, комнаты на ночь». Да, Мамочка сразу сообразила, что уютней уголка не найдешь!
— Ты можешь мне сказать, что было у Жака с Флер?
— Я не ручаюсь. Это мое предположение, только и всего. Ты мне доверяешь? Не меньше, чем Валерии?
— В известном смысле даже больше. У тебя нет задних мыслей — как говорится, что на уме, то и на языке.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Валерия все время что-то выдумывает. А ты мне скажешь прямо! Ты не будешь ходить вокруг да около.
— Около нас колбасная — мне надо туда зайти.
Он остался ждать Беранжеру на самом ходу. Румяная, пышущая здоровьем женщина сказала громко, ничуть не стесняясь, на расстоянии одного метра от Абеля:
— Он того и гляди продавит мне кропать, вот свинство! Вообрази: мои семьдесят пять кило, да еще он!
На застекленных картинках изображалась охота на кабана. Из лавки пахло приперченным мясом. Беранжера быстро вернулась. Никаких следов! Некоторое время спустя на улице Монтуар она зашла в прачечную. Потом — в разукрашенный рыбный магазин с мозаичными изображениями лангустов, огромных омаров, тунцов, голубой макрели, крабов, морских пауков. От живой рыбы, от сардин, свежей сельди, мерлана, ската, от ракушек исходил резкий запах. И здесь ее не было. Абель загляделся на крупные розовые креветки, залюбовался их цветом, напоминавшим цвет кожи молодой девушки.
— Ты уже помирился с креветками?
Вот в этом она вся, чудная его Беранжера!
Абель шел куда глаза глядят и забывал обо всем на свете. Он кружил по средневековому городу и, едва зачуяв не тот воздух, — а это означало, что здесь проходит граница старого квартала, — с облегчением возвращался. Беранжера заходила в дома, сейчас же выходила и отрицательно покачивала головой. В конце Высокой улицы им ударили в глаза огни нового города. В вечеровом дыму их взору открылся широкий урбанистический пейзаж. Высился горделивый женский монастырь. В соборе зазвонили.
— Мы слишком далеко зашли. Я знаю, где это! Стерва Флер! Ну что бы ей прийти к Йайя! А тут вот бегай из-за нее, высунув язык!
