Он ловко разрезал печеную картофелину и нагнулся, чтобы насладиться ее горячим ароматом, заставляя аудиторию ждать. Густо намазав маслом и посолив ее, он поддел вилкой кусочек бараньей отбивной и стал задумчиво его жевать, всем своим видом излучая довольство. Похвалив мясо: «Для начала неплохо» — и проглотив, он начал свой рассказ:
— Мы купили для нашей лаборатории высококачественный клей. Это просто невероятно: достаточно намазать им любую металлическую поверхность и прикоснуться — и, вот тебе истинный крест, руку уже не отодрать. Хоть мылом с водой, хоть порошком, хоть спиртом, да чем угодно — ничем не отодрать. И вот что я подумал. — Он отправил в рот почти половину отбивной, но жевать не смог, потому что зашелся смехом. — Так вот, предположим, я беру маленький грузовичок. — Он вновь громко, безудержно расхохотался, приложив ладонь ко лбу и пытаясь овладеть собой. Из троих его слушателей улыбалась одна Джилл.
— Значит, так, — сказал наконец Клифф Майерс, когда рот его, по-видимому, освободился. — Допустим, я беру один из принадлежащих нашей компании крытых грузовичков, одеваюсь в униформу для водителей: они носят рабочие комбинезоны кремового цвета с эмблемой на переднем кармане и названием фирмы на спине. И еще кепку с козырьком. Ну и конечно, название компании — «Майерс» — написано на самом грузовичке. Понимаете? Так вот, я подъезжаю сюда с алюминиевой лоханью, полной роз — три-четыре дюжины самых лучших «американских красавиц»[27], — и, понятно, когда я вынесу розы, я буду держать лохань за чистые места — чтобы не вляпаться варежками. А когда наш маленький друг Вуди выйдет на террасу, чтобы узнать, в чем дело, я скажу: «Мистер Старр?» И суну ему эту намазанную клеем лохань со словами: «Цветы, сэр. Цветы для миссис Джарвис. Поклон от Клиффа Майерса». А потом я сажусь в грузовик и уезжаю, или задержусь немного — ровно настолько, чтобы успеть ему подмигнуть. Ну а наш приятель Старр из Голливуда окажется в ловушке. Он никуда не денется: вы следите за ходом моей мысли? Ему потребуется секунд тридцать только для того, чтобы понять: он приклеился к этой дурацкой лохани, и, может быть, еще минут пять-десять, чтобы осознать: его одурачили, обвели вокруг пальца, и, клянусь Богом, Джилл, я готов биться об заклад и спорить на свои деньги, что этот маленький ублюдок никогда больше не потревожит тебя!
Джилл завороженно слушала заключительную часть этого повествования, а потом схватила его лежавшую на столе руку и воскликнула:
— Изумительно! Просто чудесно, Клифф!
И они рассмеялись одновременно, глядя друг на друга сияющими глазами.
— Джилл, — обратилась к ней через стол после некоторой паузы Салли, — но ведь это всего лишь шутка?
— Конечно шутка, — с раздражением ответила Джилл, словно делая выговор плохо соображающему ребенку. — Это блестящая идея для розыгрыша. Сотрудники фирмы Клиффа постоянно разыгрывают друг друга, и мне кажется, это восхитительный способ борьбы со скукой нашей жизни, разве нет?
— Я надеюсь, вы не станете осуществлять этот розыгрыш на практике?
— Ну, не знаю, — ответила Джилл легким, поддразнивающим тоном, — Может быть, да, а может, нет. Тебе разве не кажется, что это восхитительно злой розыгрыш?
— Мне кажется, что ты сошла с ума, — сказала Салли.
— Тут я с тобой согласна. — Джилл слегка сморщила свой очаровательный носик. — Впрочем, то же можно сказать и про Клиффа. Это и значит быть влюбленным, правда же?
Позже, когда Джек и Салли остались вдвоем, она сказала: «Не хочу даже говорить об этом. Ни говорить, ни думать, ладно?»
И он, конечно, согласился. Всякий раз, когда Салли не желала говорить или думать о Джилл Джарвис, Джек был полностью с ней солидарен.
На следующий вечер он повел ее обедать в ресторан, и оттуда они отправились в гости к Карлу Оппенгеймеру.
— Господи, я даже немного боюсь знакомиться с ним, — сказала она, когда они ехали по шоссе вдоль побережья в сторону более фешенебельной части Малибу.
— Почему?
— Потому что он один из главных…
— Да брось ты, Салли. Обычный человек. Просто кинорежиссер, и ему всего тридцать два года.
— Ты что, с ума сошел? Он блестящий режиссер! Второй, может, третий человек в киноиндустрии. Ты понимаешь, как тебе повезло, что ты работаешь с ним?
— Допустим. Но тогда понимает ли Карл, как ему повезло, что он работает со мной?
— Боже, ты фантастически самовлюблен! Ответь мне, пожалуйста: если ты такой великий, почему у тебя одежда вся драная? И откуда у тебя улитки в душе? И почему твоя постель пахнет могилой?
— Джек! — крикнул Карл Оппенгеймер, стоя на свету в дверях дома, когда они подошли по длинной тенистой тропе от того места, где оставили машину. — А вы — Салли, — сказал он, для серьезности сдвинув брови. — Очень рад с вами познакомиться.
Она ответила, что для нее большая честь с ним познакомиться, и они прошли в дом, где их с улыбкой на лице уже ждала юная Эллис в длинном, до самого пола платье. Она была очаровательна. Встав на цыпочки, Эллис на правах старой знакомой радостно чмокнула Джека в щеку, и он надеялся, что Салли это заметила. Когда они прошли, непринужденно болтая, в большую, выходящую окнами на океан комнату, где их уже ждала выпивка, Эллис обратилась к Салли:
— Мне очень нравятся ваши волосы. Это естественный цвет или…
— Естественный. Я только делаю мелирование.
— Садитесь, садитесь! — скомандовал Оппенгеймер, но сам он предпочитал стоять, вернее, неторопливо расхаживать по этой просторной, великолепной комнате с тяжелым стаканом бурбона в руке, энергично жестикулируя другой по ходу своей речи.
Он рассказывал о трудностях, с которыми столкнулся в последние недели, когда пытался закончить съемки при сильном отставании от графика, о полной невозможности работать со звездой — актером столь знаменитым, что одно упоминание его имени в разговоре можно было расценивать как своего рода триумф.
— А сегодня, — говорил Оппенгеймер, — все на съемочной площадке пришлось остановить — камеры, звук, все; он отвел меня в угол и уселся обсуждать то, что он называет теорией драмы, — и спрашивает, известны ли мне пьесы драматурга по имени Джордж Бернард Шоу. Можете себе представить? Ну кто в Америке поверит, насколько туп этот сукин сын? В этом году он открыл для себя Шоу, а года через три, глядишь, обнаружит существование коммунистической партии.
Оппенгеймера, по-видимому, утомил собственный монолог. Он тяжело опустился на мягкий диван, обнял примостившуюся сбоку Эллис и спросил у Салли, не актриса ли и она.
— О нет, — поспешно ответила Салли, скидывая с колен невидимые частички сигаретного пепла, — но за вопрос спасибо. Я ничем особенным не занимаюсь. Работаю секретаршей у Эдгара Тодда, агента.
— Что ж, ничего не имею против! — воскликнул Оппенгеймер. — Среди моих лучших друзей есть секретарши. — И тут же, словно признавая, что его последняя реплика не особенно удалась, он начал расспрашивать Салли, как давно она работает на Эдгара, нравится ли ей работа и где она живет.
— Я живу в Беверли в доме подруги, там очень хорошо.
— Да, да, это замечательно, — сказал он. — В Беверли хорошо.
Последний час этого вечера в доме Оппенгеймера Джек провел с Эллис; они забрались на высокие стулья с кожаными сиденьями у барной стойки, занимавшей целую стену. Она долго рассказывала ему о своем детстве в Пенсильвании, о работе в летнем театре, где она получила первый «сценический опыт», и об удивительно удачном стечении обстоятельств, в результате которого она познакомилась с Карлом. Джеку была приятна ее красота, ее молодость, и он был настолько польщен ее вниманием, что лишь смутно припоминал, что вроде бы уже слышал всю эту историю, когда жил у них в доме.
В другом конце комнаты Карл и Салли вели обстоятельную и бурную дискуссию. Джеку было плохо слышно, о чем они говорили, сколько он ни прислушивался; под рокот настойчивого и серьезного голоса Карла он смог разобрать лишь одну фразу Салли: «О нет. Мне понравилось. На самом деле. Понравилось от начала до конца».
— Ну что же, все было замечательно, — сказал Карл Оппенгеймер, когда они собрались уходить. — Рад был познакомиться и беседовать с вами, Салли. Джек, не пропадайте.
А потом было долгое и пьяное возвращение домой. Минут двадцать, наверно, в машине царило молчание, пока Салли наконец не сказала:
— Похоже, у них все есть, да? Я имею в виду, что они молоды, влюблены, всем известно, что он блестящий режиссер. Даже не важно, есть у нее талант или нет, — она и так сладкая лапочка. Какие вообще могут быть неприятности в таком доме?
— Не знаю. Вполне могу представить кое-какие проблемы.
— А знаешь, что мне в нем не понравилось? То, как он допытывался, что я думаю о его фильмах. Он называл одну картину за другой и спрашивал, смотрела ли я ее, а потом говорил: «Ну и что вы об этом думаете? Вам понравилось?» Или: «Не кажется ли вам, что картина как-то разваливается во второй половине?» Или: «Нет ли у вас такого ощущения, что такая-то актриса немного недотягивает в главной роли?» Я серьезно, Джек. Тебе не кажется, что это перебор?
