— Ты ему хвост отруби, — посоветовал Мытарин.
— Жалко. Красивый уж больно, зверюга, смелый в поступках совершения действий. Лучше убить, чем портить такую красоту. Но убить рука не подымается, разум протест заявляет, вот и буксую на одном месте бездействия. Выручайте, Степан Яковлевич!
— Попытаюсь. Но на фермах чтобы порядок был идеальный, чтобы все механизмы работали лучше тебя самого. Не подведешь, механик?
— Не подведу, Степан Яковлевич, ей-богу, не подведу!
Когда из кабинета судьи вышла улыбающаяся старушонка, — должно быть, радовалась благополучному исходу своего дела, — Мытарин оставил у двери Сеню и передал жалобу судье.
Екатерина Алексеевна внимательно прочитала, поправила пальцем очки и озадаченно посмотрела на своего чудокваса: такой солидный человек, руководитель большого хозяйства, а никак не отвыкнет от курьезов, розыгрышей. Вот опять нашел забаву — судить кота!
— Сеня жалобщик-то, — объяснил Мытарин. — Ты же знаешь его. Женщины, вероятно, хотели пошутить, а он всерьез принял. Но, возможно, разбой кота надоел им, да и на Титкова они давно сердиты.
— Не пойму, при чем здесь ты? Пусть зайдет сам жалобщик.
— Он тебя боится.
— А ты не боишься и поэтому решил ввязаться в эту историю?
— Боюсь, Катя, тоже боюсь, но, понимаешь, интересно узнать, что можно сделать по такой жалобе.
— Ох, Степан, Степан… — Екатерина Алексеевна достала из нижнего ящика стола свои студенческие тетради с лекциями и разными записями, нашла нужную, подала: — Здесь ты немного утолишь свою страсть к курьезам и убедишься, что истец твой опоздал родиться лет на триста — четыреста. Что касается жалобы, то, — Екатерина Алексеевна усмехнулась, — можно направить ее на рассмотрение товарищеского суда по месту жительства истцов и ответчика. Сейчас я напишу… Ох, Степан, Степан, недалеко ты ушел от своего Сени. А депутат районного Совета, директор совхоза, член бюро райкома…
Мытарин с нетерпением листал тетрадку, улыбался:
— Что же ты раньше не показала ее?
— Ты не спрашивал.
— Ладно, пойду обрадую Сеню. Значит, в товарищеский?
— Да, в товарищеский. — Она подала ему жалобу со своей резолюцией. — Ты сегодня, кажется, собирался в поле?
— Собирался, да вот это нечаянное кошачье дело. Интересно же!
— Послушай, Степа, тебя считают дельным руководителем…
— «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». Классик. Гений.
— А почему опять на мотоцикле? У тебя же машина есть, хватит фасонить, тебе ведь не двадцать лет, кажется.
— Виноват, Катя, но в такую погоду париться в брезентовом «козле»… Спасибо за бумагу. — И вышел к Сене, который ждал его, не скрывая волнения.
— Приняла?
— Почти. Будут судить твоего Адама по закону.
— А есть такой закон?
— Есть, вот он. — Мытарин хлопнул тетрадкой по своей широченной ладони. — Вечером прочитаю, изучу и выступлю на вашем суде адвокатом или еще кем-нибудь. Примете?
— На каком суде? Когда?
— На товарищеском. А когда, это уж вы сами там решайте. Народный суд такие дела не рассматривает. Зайди к председателю уличного комитета, предупреди. Кто у вас председателем?
— Башмаков. Начальником пожарной охраны был до пенсии.
— А председатель товарищеского суда?
— Этого не знаю. Я ведь никогда не судился, не жаловался и вот попал по нечаянной случайности.
— Тогда узнай, завтра мне скажешь. Держи свое заявление, и пошли, подброшу до дому. — Он отдал ему бумагу, сунул общую тетрадку в широченный карман куртки и в сопровождении Сени направился к выходу. — Только не тяните с началом суда, а то через месяц жатва начнется, людей не соберете.
— Организуем в современности проведения.
И они опять полетели с пулеметным треском по зеленой улице районной Хмелевки.
Пенсионер Титков и его непутевый кот Адам сидели на крыльце своего дома, грелись на солнышке и не знали, что над их непокорными головами собираются тучи и скоро прогремит гром. Грянет на всю Хмелевку, для процветания которой Титков трудился вплоть до пенсионного возраста. Правда, трудился сперва не здесь, а в родной волостной Андреевке, где он, бывший батрак, возглавлял комбед, потом был заместителем председателя волисполкома, затем председателем сельсовета и все время боролся против засилия частного хозяйства в образе кулаков, середняков и их подпевал. Во время коллективизации он окончательно сокрушил это охвостье мирового капитала, хотя за перегибы поплатился партбилетом и должностью и уехал со своей веселой Агашей в Хмелевку. Здесь тогдашний предрика Щербинин, зная, что у него незаконченное начальное образование, хотел послать его учиться, но Титков не согласился: он и без учения знал, что опасность для нового мира таится в частной собственности, и стал сначала рядовым, а потом старшим налоговым инспектором. Крестьяне, правда, сделались к тому времени колхозниками, но все равно держались за частное хозяйство, как черт за грешную душу, не понимая, что это главный пережиток капитализма. И Титков не только ревностно учитывал для налогообложения каждую курицу, каждую сотку огорода за двором, но и строго разъяснял несознательным пагубу собственности, ее мировую вредность, чем заслужил злобное прозвище Шкуродер. А какой Шкуродер, если чист перед своей совестью и перед государственной, копейки чужой ни разу не присвоил! Шкуродерами были те кулаки-мироеды, у которых батрачил Титков, они сделали его таким непримиримым к собственности, таким принципиальным.
Веселая Агаша, по своей беспартийной доброте, не одобряла такое рвение мужа, но все равно гордилась, что он опять при власти и его боятся. Будто все дело в боязни. Не в этом дело, а в том, что и налоги не отвращают людей от своих огородов, от коров, овец, гусей, кур и уток, тут надо что-то предпринимать резкое.
В то время они жили в приземистой избенке на улице Красной, а нынешний пятистенок из двух больших комнат, с бревенчатыми сенями, кладовкой, с примыкающими к ним дровяным сараем, крытым погребом и просторным хлевом, Титков возвел по настоянию Агаши только в 1955 году, когда большая часть Хмелевки переселялась на бугор,[20] чтобы не оказаться затопленной волжским морем.
Новый дом, очень похожий на дом кулака Вершкова, вместе с надворными постройками образовывал букву «П», с большим, открытым в середине двором, и когда Титков (опять по настоянию жены) закрыл его тесовыми двустворчатыми воротами и нарядной голубой калиткой, это уж был в точности кулацкий двор Вершкова, у которого батрачил Титков в юности и которого самолично сослал. Выдающийся ровесник Башмаков, начальник пожарной охраны и главный соперник среди районных активистов, тогда же заметил позорное это сходство и попрекнул смущенного Титкова, чем еще больше усугубил давнюю взаимную неприязнь. Но это случилось, как уже сказано, в 1955 году, когда налоги отменили, в газетах стали писать о материальной заинтересованности, и Титков почувствовал замешательство. Но все же он не сдался, своим убеждениям не изменил, и если построил дом как у кулака Вершкова, то лишь потому, что лес был даровой, из зоны затопления, да еще потому, что пожалел Агафью. Она давно мечтала о таком доме, но когда построили, стала ворчать, что теперь эти хоромы ни к чему, раньше надо было глядеть косыми-то глазами. Всю жизнь активничал, даже детей не завел.
Это было второе после частной собственности больное место Титкова. Он всегда мечтал о сыновьях, которые продолжили бы его дело борьбы с мировой вредностью, но веселая и бойкая Агаша ни разу его не порадовала.
Во время войны, на которой Титков не был по причине плоскостопия и косоглазия, и первые годы после войны у него были любовницы, и вот они-то, знающие его любовную могутность, все же подтвердили правоту Агаши. Правда, к тому времени она стала уже Агафьей, тощей, сварливой, плоскогрудой бабой, но все равно кляла его за погубленную жизнь и мечтала о детях. А его ответственную должность и власть теперь почему-то не ценила вовсе.
В то время его перевели в район заведовать дровяным складом. Конечно, сосновыми и березовыми дровами он Агафью обеспечивал, но разве в дровах счастье. И не в электрическом самоваре, который ему подарили от организации, когда провожали на пенсию. Тем более что Агафья, оказавшись с ним ежедневно вместе, через год умерла от скучной жизни; корову и овец, которых он купил для ее утешения, пришлось продать, кур он порезал, потому что они его раздражали своим бабьим кудахтаньем, оставил только на мясо гусей и вместо коровы купил двух коз. Но жирное козье молоко скоро приелось, и он стал его продавать, но не соседям, а на базаре: там как-то чувствуешь себя при деле, опять же прогулка хорошая, новости узнаешь вовремя, а не через неделю.
