Но все свои слезы она уже выплакала в адвокатском кабинете, да и автобус, пробившись, наконец, через заслон полуденных пробок, остановился в нескольких шагах от ее дома. Было очень странно отворять дверь, за которой ее никто не ждал, и долго-долго не будет ждать. Тем более, что дверь упорно не желала отворяться. Габи вытащила ключ из замка, протерла его краем юбки и внимательно осмотрела — ключ был как ключ, никаких повреждений.
Габи опять попробовала отпереть дверь, но ключ по-прежнему не проворачивался в замке. От расстройства ноги Габи окончательно подкосились, она рухнула на резиновый коврик, намертво приклеенный к каменной площадке у входа, и прислонилась спиной к двери. Дверь под нажимом ее тела подалась, и начала медленно отворяться.
Так, спиной вперед, Габи вкатилась в свою осиротевшую квартиру, недоумевая, почему дверь оказалась открытой — она ясно помнила, как запирала ее перед уходом. В квартире было темно, — ведь она, убегая, оставила закрытыми жалюзи и шторы. Вдруг из угла, где стояла кровать, послышался шорох и громкий вздох. Габи в ужасе вскочила — кто-то умудрился проникнуть в ее дом, вот почему дверь была не заперта!
«Где ты была?» — спросил из темноты голос Дунского.
Не веря себе самой, Габи включила свет — Дунский, помятый, измученный, но вполне реальный, поднимался с кровати ей навстречу.
«Я была у адвоката», — безвольно ответила она, протягивая руку, чтобы прикоснуться к его щеке.
«И что он тебе сказал?».
«Он сказал, что все улики против тебя — свидетели, отпечатки пальцев и какая-то хитрая отмычка, которой ты открыл все замки».
«И много он с тебя взял за эти откровения?».
«Двести долларов в час», — прошептала Габи, сама ужасаясь этой астрономической цене.
«И ты согласилась?» — не поверил Дунский.
«А что оставалось делать? Ведь он утверждает, что тебе грозит пожизненное заключение».
«За такие деньги, он мог бы сообщить тебе, что твоего ненаглядного Перезвонова никто не утопил».
«Так он жив?», — ахнула Габи.
«Не спеши радоваться — он умер. Но от собственной руки — его с перепою хватила кондрашка».
«Откуда ты это знаешь?».
«Он же не еврей, полиция сделала вскрытие — оказалось, что в легких у него нет воды».
«Что это значит?».
«То, что он погрузился в воду уже мертвый»,
«И ты тут ни при чем?».
«Ни при чем. Если отказаться от идеи, что я с помощью черной магии мог довести его до инсульта».
«Но ты мог, еще как мог!»
«Ты что, бредишь?».
«Я прочла твой рассказ, Дунский. Это гениальный рассказ, Ты предсказал в нем все — убийство Перезвонова, свдетельство Ритули и свой допрос в полиции!».
«Что с того? Это всего лишь рассказ!»
«Не ты ли убеждал меня, что жизнь только жалкая копия литературы? Ты так красочно все описал, что оно случилось. Ты очень его ненавидел и хотел его смерти. Вот он и умер».
«Слава Богу, это нельзя доказать!»
«Мне не нужны доказательства, мне плевать на результаты вскрытия и на отпечатки пальцев! Я и так знаю, что ты убил его из любви ко мне. Ведь правда, Дунский?»
Она повалила его на постель, и, вдыхая застоявшийся в его волосах запах полицейского участка, стала страстно целовать к его губы, шею, щеки, повторяя с безумной настойчивостью:
«Ведь правда, ты убил его из любви ко мне? Ты заранее все продумал и убил его из любви ко мне? Ведь правда, Дунский?».
Тель-Авивские тайны / Н. Воронель. — Герцлия: Исрадон, 2007.
