Ознакомительная версия.
– Как Чурбанова, – пошутил Притульский.
– Хуже! – сказал Захаров. – Организация побега арестованного Чижевского – раз. Нелегальное ношение милицейской формы после разжалования – два. И допрос Чарыто и Булкина без санкции прокурора. По трем статьям!..
Но это я и без них знала. Три служебных преступления тянут на полный червонец с поражением в правах еще лет на восемь. Здравствуй, Саша Чижевский, встретимся на пересылке…
– Между прочим, тут сборище «Памяти», – сказала я, когда мы отъезжали от ярких окон общежития.
– Не сборище, а собрание. – Белоконь тронул машину и включил радио.
Кабину тут же огласил бодрый, деланно-жизнерадостный голос радиорепортера:
«– …Сегодня в Красноярске была замечательная солнечная погода! И таково же было настроение людей, с которыми встречался здесь Генеральный секретарь нашей партии Михаил Сергеевич Горячев. Мы, свидетели этих встреч, можем сказать: Генеральный секретарь внимателен к собеседникам, отвечает на вопросы конкретно, одновременно широко, как бы призывая людей мыслить масштабно…»
– Да выключи этого жополиза! – сказал майор Захаров.
– Почему? – усмехнулся Белоконь, сворачивая на тряское, все в щербинах и выбоинах шоссе Энтузиастов. – Интересно послушать, как новый культ личности создается…
Мимо мелькали слабо, вполнакала горящие или вовсе отключенные фонари шоссе Энтузиастов, но вдруг Белоконь сделал еще один поворот, и я поняла, что они везут меня вовсе не к центру города, на Петровку, а куда-то совсем в другое место. Но куда? Неужели, как Сашу Чижевского и других политических, – в изолятор для алкашей? Или в психбольницу?
– Напрасно ты это… – сказал вдруг Белоконю майор Захаров.
– Нас ждут.
– Я знаю. Но мы же договорились… – коротко и сухо бросил ему Белоконь и прибавил скорость, отчего нас затрясло еще больше.
О чем они договорились? Я завертела головой, пытаясь разглядеть надписи на уличных табличках.
А Белоконь, глянув на меня в зеркальце заднего обзора, усмехнулся:
– Гадаем, куда везут? Ну, куда же сажают за дисциплинарные проступки?
Я пожала плечами, хотя при слове «проступки» что-то екнуло у меня в груди. Потому что одно дело – дисциплинарные проступки, а другое – служебные преступления. И я поняла, что имел в виду Белоконь: это от него и его компании зависит, как будет сформулировано обвинение против меня! За дисциплинарные проступки максимум что дают – выговор и понижение в должности, а за служебные преступления – срок на всю катушку. То есть в первом случае я даже из милиции не вылетаю… Но что они захотят взамен? Неужели они везут меня на Фрунзенскую, в пустую квартиру? Втроем?!
Машина свернула на Семеновскую набережную и помчалась, насколько позволяла разбитая мостовая, вдоль Яузы на север. Белоконь глянул на меня через плечо:
– Догадались? В «Матросскую тишину». – И опять усмехнулся: – Лучшие люди там сидели!..
Не знаю, кого он имел в виду – убийцу Ионесяна, который одно время терроризировал всю Москву, или других садистов, но, хотя «Матросская тишина» известна своим собачьим режимом, я с облегчением перевела дух.
20.45
И все-таки есть что-то магически-устрашающее, когда за вами закрывается тюремная дверь. Казалось бы, я знаю все про эти СИЗО, я сама провела в них допросы дюжин преступников, и я сотни раз шла по таким же тюремным коридорам…
Но одно дело, когда вы идете по тюрьме, как по вашему рабочему месту, а другое, когда вас ведут!
Белоконь, оставив Захарова и Притульского в машине и быстро переговорив о чем-то наедине с дежурным по СИЗО, провел меня через проходную по какому-то глухому коридору, а потом вверх по гулко гремящей металлической лестнице и остановился перед Дверью. Да, именно с большой буквы – Дверью. Потому что даже я, повидавшая в своей жизни не одно СИЗО и не одну тюрьму, такой Двери не видела нигде. Это было нечто! Большая, стальная, с ржаво-темными наклепками, вся весом не меньше тонны, она плотно входила в щербато-бетонный проем стены, и на ней была крашенная зеленой краской железная коробка-ящик с кнопками. Закрыв от меня этот ящик, Белоконь быстро набрал какую-то комбинацию цифр и замер. Дверь думала не меньше минуты. Затем медленно, со скрипом открылась внутрь. За ней был длинный и темный коридор без окон, в глубине тускнела лампочка, забранная под металлическую сетку. По обе стороны коридора – двери в следственные кабинеты. То есть это еще не тюрьма, это место дознания. Сейчас, в такой поздний час, все кабинеты пусты, но от этого здесь еще мрачнее.
– Конечно, после восьми допрашивать нельзя, но для вас мы сделаем исключение… – сказал Белоконь.
И вот мы сидим в следственном кабинете номер 22. Два старых стула, обшарпанный стол, темное окно в решетке, лампочка под потолком тоже в решетке и еще в паутине, но без абажура, а на стене – засиженный мухами портрет Ленина и трещина в штукатурке. Да, это вам не кабинет Власова и даже не МУР. Тюремная бедность…
Но Белоконь мягок:
– Анна, вы отвечаете на два вопроса и сразу выходите на свободу. Сразу! И я даже сделаю так, что вы останетесь в милиции…
Сделка – это девятнадцатый и запрещенный прием дознания. А разрешенных психологических приемов восемнадцать, они описаны во всех учебниках: «внезапность», «последовательность», «создание напряжения с перегрузкой сознания», «снятие напряжений со стремлением „поговорить по душам“, „фиксированный темп допроса с перегрузкой сознания“ и так далее. Но поскольку мы оба знаем эти фокусы, то Белоконь сразу перешел к делу:
– Почему Горячевы улетели именно в Красноярск? И о чем вы говорили с Курковым позавчера ночью? Два вопроса! Видите, меня даже не интересует, как вы вышли на Чарыто и Булкина. Ну, вышли и вышли – молодец! Через три недели я заберу вас из Полтавы к себе в МУР, и тогда вы мне все расскажете. А сейчас…
«Через три недели»! Опять эти намеки, что скоро все изменится! Вчера на Киевском вокзале, и сегодня – снова. «К себе в МУР»! Как это понимать? Он будет хозяином всего МУРа? И тогда то, что у него не вышло вчера – затащить меня на пустую квартиру приятеля, выйдет через три недели – он меня купит…
– Допустим, пока вас только понизят в звании, снимут с погон одну звездочку, но через две-три недели – даю вам слово офицера – ровно через три недели…
Я смотрела в его синие глаза. Он очень спешит. Он чего-то боится и очень спешит. Ему бы подержать меня в одиночке пару недель без вызовов на допрос, чтобы я уже с ума начала сходить от неизвестности, сырости и вонищи, как мы это частенько делаем со многими подследственными. Или швырнуть меня в общак к бытовичкам и лесбиянкам, чтобы за пару ночей я одурела от страха, что меня изнасилуют и выкрутят мне соски к фениной матери. Да, у нас есть приемы заставить вас развязать язык без применения так называемых «противоправных» методов дознания…
Но Белоконь спешит, и, значит, у него нет ни недели, ни даже двух дней.
– А почему вы не ведете протокол? – спросила я и мысленно усмехнулась, вспомнив, что именно так советует вести себя на допросах система «ПЛОД», о которой говорил мне Саша Чижевский.
– Какой, к черту, протокол, Аня! Вы следователь, и я следователь, мы же не станем играть в эти игры! Я предлагаю честную сделку до всяких протоколов! Когда Горячев вернется из Красноярска?
– Ну, наверно, через неделю…
– «Наверно» – это я и по радио слышал. Нам нужно точно знать. Что затевает Курков?
– А кому это – нам?
– Здесь я спрашиваю.
– Но я имею право уточнить вопрос.
Он посмотрел на меня в упор. Если бы я еще процитировала статью Процессуального кодекса о порядке ведения допроса и правах обвиняемого, это, конечно, вообще прозвучало бы издевкой. Но я не стала этого делать, а просто как можно наивней смотрела ему в глаза. Мне действительно было интересно, кто же заговорщики. Ведь я уже приблизилась к ним вплотную. Чарыто и Булкин похитили американку – это факт. Даже Белоконь косвенно подтверждает это, когда говорит, что его не интересует, как я на них вышла. При этом и Чарыто, и Булкин, с одной стороны, – активисты «Памяти», с другой – связаны с Белоконем, Захаровым и Притульским. Итак, щелка, в которую я успела заглянуть, показала мне кое-какую перспективу. Но Белоконь и Чарыто должны быть пешками (или офицерами) в чьей-то игре. Не метят же они сами на место Горячева! Но в чьей игре? Чебриков на Дальнем Востоке. Лигачев в отпуске. Зайков в Болгарии…
– Значит, так, Анна, – огорченно вздохнул Белоконь. – Я думаю, вы знаете, что такое «Матросская тишина». Поэтому выбирайте сами – одиночка в подвале или общак с бытовичками. А?
Я просто расхохоталась в душе, так мне полегчало. Если бы ты мог позволить себе такую роскошь, дорогой, ты бы с этого и начал, это же азбука!
Ознакомительная версия.
