На рассвете стали в какое-то село въезжать, все оживились, что скоро конец бултыханьям. Но автобус взревел и пошел юзом, дорога в гору была горбатая и в жидкой слякоти. Народ закричал так тошнотно: “Ы-ы-ы…”
— Останавливай, — кричали шоферу, — …мать.
— Не могу! — кричал шофер. — Навернемся.
— Едь! — кричали, — …мать.
— Нет, нельзя, навернемся…
Тогда все заткнули рты и вцепились покрепче. Автобус езгал, как сало по сковородке. Все позеленели в свете нового дня…
Наконец колеса вынесло на обочину пашни и дело пошло на жизнь. А шофер пошел за проводником и долго не возвращался. Пришел и сжевал три папиросы подряд. Пришел проводник и автобус потюпкал к болоту. Ясное дело, прямо в топи машину не выведешь, остановили в лесу на извилистой двойной тропке, все выпали, как пьяные в рассвет и, дрожа похмелкой, дождем и ужасом пережитой смерти, приготовились ломить на болото. Самые бывалые перекусили, а такие, как Ларичева, просто дергались без толку и нервно мяли свои оклунки. Ларичева уже хотела обратно, хотя кузькину мать еще не видала. Толпа потоковала и порыпела на проводника, после чего он согласился за бутылку идти показывать ягоды.
Идти за проводником было невозможно. Бурелом стоял стеной. Его приходилось перепрыгивать, обходить и то нежелательно, можно было отстать. Пока лезешь вверх по бревнам, они рушатся. А если не рушатся, так рушишься ты.
Отдельные язвы зароптали, что болото как-то странно расположено, они видали хорошие места и без бурелома. Проводник тут же стал кричать, что он у волка в ж… видал всю эту затею. Замолчали. Бурелом одолевали часа два, запалились порядочно, а у Ларичевой так вообще глаза были навыкате. Она так пласталась по этим слегам, что пот начал ее резать, как кислота, дыхание тарахтело и то с перебоями. Сначала она блеющим голосом просила кого-то подождать, а потом вообще замолчала, только всхлипывала. Все равно ее никто не слышал, все сопели, шипели, хрипели, хрюкали, матерились, стонали… Стоял только хряск, топот и человеческий вой.
Выйдя на прогалину, проводник сказал — “можно попить, через десять метров болото”. Все упали как подкошенные, брюхом в землю, а все-таки было сыровато, но никто ничего. Лежа поели и двинули дальше. Все стали красные, как раки, а Ларичева как самая рядовая и неопытная посмела сказать, мол, а зачем уж так? Но на нее посмотрели как на ненормальную. Она не успела ни на кого обидеться, потому что стало много канав с водой, наступать велели только на пучки травы около стволов, а их было гораздо меньше, чем воды. Она пыталась ногами в тяжелых литых сапогах попасть хоть куда-то, но промахнулась раньше всех. Вода стала заливать в сапог, который тут же стал отделяться от ноги.
— Мама родная, — вспомнила Ларичева. — А-а!..
Ее потащили за обе руки, за ведро и за ватник. Вытащили, заохали, нахлобучили мокрый сапог и такой же мокрый ватник.
— Я пойду в автобус…
— Мы тебе пойдем в автобус. Два шага и уж прокисла. Иди.
Проваливаясь второй раз, Ларичева уже заорала без слов, но зато начала сама хвататься за деревце.
— Чего ты все орешь, не собираешь? — одернул ее мужик из отдела механизации.
— Тону!
— Так вылезай…
С каждым разом на нее обращали все меньше внимания, и она со страхом поняла, что человек человеку друг не везде…
Когда она провалилась в третий раз, она даже завыть не успела. За нее завыло само болото. Поэтому Ларичева подумала: “Ну, раз природа против, я умру”. И бросила ведро. Оглянулась панически — вокруг нее уже никого не было, все собирали. Что они тут собирали, смерть?
Она выползала долго, выливала зачем-то воду из сапог, и звала кого-то. Кого? Мужик из отдела механизации подошел, помог, пожал плечами: “Истеричка. Как Нездешний с Вами работает?”
— Простите, а где… Где автобус?
— Еще чо. В автобус тебя никто не поведет, все заняты.
— Я подожду тут?
— Нельзя, потеряешься… Иди за всеми.
— А…
— Чо еще?
— А ягоды где?
— Так вон они. Нагнись. Вот они.
— О…
Ягод было много, штук пять. Ларичева поискала свое ведро, положила пять ягод и перестала плакать. Все равно надо было вечера ждать.
Но вечер не наступал. Болото выло и ухало, голова у Ларичевой кружилась, она быстро отупела, выплакала горе на первых километрах и замолчала. Теперь если она и тонула, мужик из отдела механизации даже не подходил, чтоб не терять ягодную кочку. Он просто кричал издали:
— Вставай. Эй, встава-ай, у тя двое детей.
— Тей, тей, — отзывалось эхо…
И Ларичева вставала. Потом мужику из механизации надоело это шефство и он рассосался в тумане. Ларичевой стало так тоскливо, что она, кажется, хоть кому была бы рада… Она слепо тыкалась по обобранным кочкам, а как искать необобранные — не знала. Поблукав часа два одна, она опять закричала свое: “Эй. Эй, кто-нибудь…”
Не сразу, но издалека отзывались живые люди. Таким вот образом она пошла на звук и набрела на…Губернаторова. Тот сидел на складном стульчике и пил из баллона зеленый “киви”. Ларичева посмотрела и не узнала.
— Вот как, милая Ларичева! Вы меня как будто избегаете?
— Да нет… А то вы подумаете, что я…
Тут она увидела полное ведро клюквы у этого зазнайки.
Она смотрела, смотрела…
— А почему вас не было в автобусе?
— Потому что я прибыл личным транспортом.
— С Забугиной?
— Почему с Забугиной, дитя мое? Ей же нельзя. Хотите киви?
— Нет, нет. Я хочу умереть.
— Нет, лучше пейте киви. А то еще умрете тут, и я, как кредитор, останусь с носом.
Ларичева пила изумрудную радугу фруктовых ароматов и ею же обливалась.
— Спасибо за все. Я вам верну…
— С процентами, — засмеялся Губернаторов. — А не пора ли нам, пора?
Ларичева пошла за ним, твердо уверенная, что он идет неправильно.
— Мы возвращаемся?
— Конечно. Но по дороге вам еще подсоберем. — И он стал бросать горсти к ней в полупустое ведро. У него был такой совочек зубастый… Как кузов детской машинки: хоп, хоп — и полный, правда, с травой. Да ладно.
— А эту вы сами. — И показал на маленькую, совсем красную от ягод горку.
И Ларичева пособирала, а то больше ничего такого им не попалось. С Губернаторовым она почему-то никуда не проваливалась. Они прибрели на проталинку перед буреломом, и Ларичева заранее задрожала. Подсобрался народ — у кого ведро, у кого два, у кого еще и рюкзачок-с. Все говорили, что болото очень плохое, далекое и дурное. Все говорили, что угорели от газов и проводника надо вообще удавить. Но давить было некого, проводник сам провалился сквозь землю. Позднейшие разборки показали, что настоящего проводника запугали местные жители, а этого уговорил шофер за бутылки. Но и этот завел нарочно и бросил. А пока надо было самим найти автобус.
А Ларичева вообще была нетранспортабельная.
Пошли опять, как медведи, круша ветки и стволы. Ларичева падала все чаще и чаще. Губернаторов шел, как журавль, поднимая ноги на метр в высоту, можно было подумать, он родился в буреломе. Хоть на нем и были темные очки, он усек, что Ларичева полуживая и отнял ведро. Потом она попыталась не идти, а ползти, в глазах у нее заплясали новогодние фонарики, она уткнулась в дерево и не вставала. Тут как на грех оглянулся мужик из механизации и подал сигнал:
— Э-эй, вставай. Двое детей…
Она встала, как боксер. Но без ватника. Мужик покачал головой и вернулся за ватником. Ларичева точно знала, что она была в сапогах. Однако к автобусу она вышла без сапог. А сапоги уже были в автобусе, их тоже кто-то принес. Или, может, это были не ее сапоги…
Она села в автобус, и ей дали из нескольких рук — это, это и еще вот это. Она взяла таблетки типа нитроглицерина, запила их водкой и заела шоколадным печеньем. Где уж было выбирать…
К счастью, она плохо помнила обратную дорогу, хотя и темно было, и юзом ползли точно так же. Домой она пришла вся измолотая и пережеваная до молекулярного уровня. Муж посмотрел на ее жалкие полведра с сожалением:
— И ради этого ты бросала детей?
Она молчала.
Потом сняла ватник, сапоги, штаны и пошла босая, легла на диван. Выглянула вездесущая дочка в ночной рубахе.
— Мам, а где жертва?
— В ведре.
— Мам, так это же ягодки? А ты мам, чего разлеглась?
— Я там чуть не умерла.
Дочка задумалась. Потом принесла Ларичевой теплое молоко:
— На, пей давай. Я теперь понимаю, что такое жертва.
Ларичева ее обняла и заплакала. Заготовочный сезон пора было закрывать. И давать слово: за клюквой — никогда, никогда…
ПОВОЙ МНЕ ЕЩЕ
Еще один коридорчик Ларичева одолела и уперлась. Она всегда с упорством почти безумным толкала себя до конца, пока можно. Когда наступал полный крах, и дальше было никак нельзя, она тоже останавливалась не сразу, по инерции перебирала ногами и загребала ластами. Ей надо было взять литературный псевдоним Черепахина, а если не литературный, то простой. Жаль, никто не подсказал. Такой подходящий образ! В молодости Ларичева читала “Энкантадас” Мелвилла и ей страшно, необъяснимо и страшно нравилась глава про черепах. Ей нравилось, что изображен характер. А ведь это был ее характер.
