Улицы – мощенные булыжником, асфальт появился позже. На углу – колонка с артезианской водой, какие теперь встречаются в провинции, а в Москве исчезли в шестидесятых годах. Двор – классический, московский, окруженный плотным высоким забором, с воротами, еще висящими на огромных петлях, и подворотнями с обеих сторон. Первые годы моей жизни был еще дворник-татарин. Внутри двора – отгороженный палисадник с лавочками, клумбы и заросли лопухов. Вдоль высокого забора – сараи. Каждой семье принадлежал закуток, забитый хламом. Часто в сарае стояла кровать или раскладушка. И летом там спали. Во дворе был даже дощатый туалет – скворечник. Помню золотаря, приезжавшего на машине его чистить. Приходили во двор и старьевщик («старье – берем») и точильщик («точу ножи-ножницы»). После дождя в лунках от воды, стекающей с крыши, были видны россыпи мелких цветных камушков, летами дробящихся, сверкающих умытостью и блестящими боками. Два огромных, вековых дерева, за стволы которых прятались играющие дети, до сих пор стоят. Это единственное, что сегодня уцелело с тех времен.
Жизнь в послевоенной Москве была сильно уплотненная. В одном нашем особняке, в каждой комнате, закутке и чуланчике жило по семье – кажется, всего двенадцать. Парадных комнат с большими окнами на улицу в доме было всего три. Самую большую занимала семья бывших владельцев этого дома. Центральную, как мне тогда казалось – очень большую, занимала вдова «красного» командира. Сейчас я понимаю, что вещей почти не было, только самое необходимое, поэтому комнаты, хоть и маленькие, казались просторными. В чулане над главным парадным входом, заколоченным по послереволюционной моде, потолок был настолько низкий, что даже я, девочка, не могла выпрямиться. Там можно было сидеть или лежать. Не было ни горячей воды, ни стиральных машин, ни холодильников… Таинственная темнота скрипучей лестницы, ведущей на чердак с толстым слоем пыли и земли вместо пола, с деревянными балками конструкций, – завораживала. Все детство я копила в себе ощущения старого дома.
Мои родители занимали самую дальнюю, за длинными, изгибающимися коридорами, шестнадцатиметровую комнату. Удивительное впечатление оставил голубой, под мрамор, пол, выложенный из пластиковых плиток. Главным персонажем в комнате был стол, на котором и обедали, и работали, и я рисовала – по очереди.
Матушка моя была большой любительницей прекрасного. Она была абсолютно уверена, что я стану художником. Первым моим рисунком, выполненным года в четыре и, конечно, под руководством матери, был портрет Пушкина. Потом я часто рисовала то, что видела каждый день: отца и мать в разных жизненных ситуациях.
Отец и матушка обучались в свое время в Строгановке и впитали в себя уважение к Вечным Законам Красоты. И хотя учились они в конце сороковых – начале пятидесятых годов, расцвет «сталинского ампира», запрещенные импрессионизм и современное искусство Запада вызывали искренний интерес. Матушке нравились раскованность и композиционная свобода Пикассо и Матисса. Теперь и мне это нравится, хотя рисую я по-другому. У каждого художника свой путь.
Когда я училась в седьмом классе, стали ломать дома на Таганской площади. Там жила моя подружка, ей пришлось переехать в новую пятиэтажку в район Ленинодачного. Она попала в класс, где уже училась Надя Рушева. Так я и Надя стали друзьями, и очень жаль, что так ненадолго. Человек она была интересный, и я до сих пор жалею, что нет у меня такого друга.
В 1967 году в журнале «Москва» впервые напечатали роман «Мастер и Маргарита». Тиража на всех желающих не хватило, и журнал «ходил по рукам». Вот и Надя, прочитав, дала журнал мне буквально на один день. С уговором, что я потом нарисую к нему иллюстрации, и мы будем их рассматривать и обсуждать вместе. Надя подошла к иллюстрированию романа очень серьезно, сделала целую папку интересных работ черной тушью. Я не успела дочитать роман за один день, торопясь, ничего толком не поняла. С детства люблю читать медленно, не могу иначе и сейчас. Поэтому и нарисовала кое-что и кое-как… А Надины работы к роману «Мастер и Маргарита» сейчас уже прошли проверку временем и хранятся в музее.
В конце шестидесятых годов стали расселять и нашу улицу в первые хрущевки (потом пришла очередь девятиэтажек). Наш дом пошел под снос в 1972 году. До середины девяностых на его месте был пустырь, теперь там «новодел» – безликий, холодный, офисный.
Четыре года я прожила в Кузьминках, как только появилась возможность – переехала в район Солянки, в дом-«утюг», Петропавловский переулок, 1/2, рядом со знаменитой Хитровкой. Многие дома с дореволюционных времен оставались почти без изменений.
В наших переулках часто снимали сцены фильмов из «прежней» жизни, раздавались выстрелы, проносились «музейные» лимузины и конницы красноармейцев. Сейчас такое уже не получится. С «перестройкой» многое сломали, от домов остались лишь фасады.
Когда гуляю по старой Москве, безошибочно цепляю глазом уголки, еще не затронутые перестройкой, несущие в себе столетнюю историю.
Люблю сморщенные в свою особенную гримасу стены, прошитые тут и там проводами, изрешеченные сетью трещин, оспинами, родинками и бородавками. Часто попадаются фасады с глазами, носами и ртами, улыбающиеся, зевающие или орущие. Сейчас они часто подвергаются косметическим операциям. Художнику больно видеть результат: как будто им впрыснули модный ботокс, по сути – яд, который разглаживает мимические мышцы, убивая их. И вместо лица, сработанного самой жизнью, получаем гладкую мертвую маску.
Многие мои акварели московских домов «портретны», например, «Сивцев Вражек, 6», «Сверчков переулок», «Яузский бульвар». Акварель «На улице Солянка» – портрет куска старого забора, видавшего виды, доживающего, думаю, последние годы. Сейчас происходят необратимые изменения в нашем окружении, наверное, необходимые. Это очень болезненно, как уход из жизни любимых, родных людей.
Задумывая какой-то сюжет, я долго собираю материал. Стараюсь увидеть этот дом или кусок улицы в разное время суток, в разное время года, в выходные и будние дни, под дождем или под снегом, в солнечный день. Всякие детали, аксессуары на доме то появляются, то исчезают, как украшения на женщине. Меняется настроение у дома, выражение лица.
Мне важны детали, которые помогают передать возможно точнее задуманное. Постепенно накапливаются разносторонние характеристики одного дома или куска улицы. Сейчас особенно быстро происходят перемены. Через год уже невозможно узнать место, так подробно мною отрисованное. Срываются старые вывески с магазинов, растесываются углы домов на перекрестках под двери, окна меняются на пластиковые…
И все же, как сказал один мудрец: лучшее место на земле – то, в котором ты живешь, а лучшее время – именно сейчас.
Николай Бесчастнов
В Петропавловском переулке
Петропавловский переулок внешне особенно не изменился со второй половины 1920-х годов. Он начинается от Хитровской площади и заканчивается у Яузского бульвара. Переулок очень короткий и «горбатый». На самой высокой части этого «горба» расположен один из красивейших древних храмов Москвы – храм Петра и Павла на Кулишках. Он чуть углублен в квартал от линии застройки и возникает перед путником как-то неожиданно, заставляя прохожего, идущего по неширокому тротуару, резко задрать голову в попытке его обозреть.
На правой стороне переулка церковное строение фланкируют два жилых дома. Наша квартира находилась в том доме, что начинается от площади. Дом довольно длинный и тянется как по Петропавловскому, так и по расположенному ниже Певческому (бывшему Астаховскому, а раньше Свиньину) переулку. На площадь он выходит тупым усеченным концом и в народе называется «утюг». Дом был построен в 1925 году на месте самых жутких притонов Хитровки – кабаков «Каторга» и «Сухой овраг», ярко описанных Гиляровским. Сюда Гиляровский водил своеобразные экскурсии, а в 1902 году привел К. Станиславского и В. Немировича-Данченко для поиска типажей к первой постановке в их театре пьесы Горького «На дне». Считается, что декорации третьего акта пьесы «срисованы» художником В. Симовым на Хитровке.
