Раз в неделю я забирался в старенький, весь помятый бирюзовый «шевроле» – я был его двенадцатым владельцем – и ехал за покупками в ближайший супермаркет, за тридцать миль отсюда. Подъезжая к перекрестку, где одна табличка указывала направление на Афины, а другая – на Вифлеем, я каждый раз говорил: «Вот бы сюда фотоаппарат…» Но фотоаппарата у меня не было, как, впрочем, и желания его покупать. Я доезжал до супермаркета. Молодой негр набивал багажник пакетами из коричневой бумаги, я давал ему несколько монеток за труды и каждый раз спрашивал себя: «Неужели я все это съем?» И каждый раз съедал все это за неделю. Литература – такая штука, от нее хочется есть… В следующий понедельник или вторник все повторялось.
Доводилось мне иногда брать ружьишко и, взобравшись на дерево, поджидать косулю или же вытаскивать из полуразрушенного гаража алюминиевую плоскодонку: тогда я направлялся в сторону Расти-Баккета или Иосафата, главного города графства, и удил там карликовых сомиков в огромном искусственном водохранилище, вырытом солдатами инженерных войск. Но все это крайне редко. Косуль надо разделывать и потрошить, а рыбу я вообще не очень люблю.
В то утро я проснулся в тишине, показавшейся мне незнакомой. То, что я принял за грозу, уже прошло, но характерная сухость лесного безмолвия куда-то исчезла. Правда, не слышал я, и как дождь стучит по листьям. Я довольно долго прислушивался и не обнаружил ни шуршания белок, ни шороха ветерка, которые я осознанно никогда не выделял, но из них на самом деле и состоит лесная тишина. Все было глухо, плоско. Я было подумал, что лес завален снегом, но стояла еще только осень, и в любом случае в этих широтах никогда не выпадало столько звукоизолирующей ваты, чтобы наполнить всю округу абсолютным отсутствием звуков.
Я лежал на спине и чувствовал, что мир вокруг так глубоко переменился, что еще неизвестно, смогу ли я вообще встать. Но мой позвоночник легко изогнулся в пояснице, и я сел. Тут-то я и расслышал легкий плеск. Я встал, толкнул дверь, которую никогда не закрываю на ключ, и вышел на окружавшую дом деревянную террасу.
Сначала мне показалось, что весь лес, целиком, перевернулся вверх ногами: желтеющая листва кудрявилась у моих ног, а беловато-серые стволы словно выросли вдвое. Однако наверху, на своем обычном месте, как пламя на конце свечи, тоже желтели кроны деревьев. Лес и не думал двигаться – просто им полностью завладела вода, образовав зеркало, на три четверти удлинившее стволы. Завладела она и небом: ни одного дятла, порхающего с резким криком, который начинающие охотники часто принимают за крик тетерки, не было видно в вышине. Впрочем, птицы, и так довольно редкие и пугливые, теперь исчезли вовсе, как будто кто-то назначил им встречу, и все они, даже неперелетные, двинулись в путь.
Я проверил, что оставалось от моих владений. Клочок земли в четверть акра: дом и кусок огорода, где доживали свой век окра[47] и сладкий картофель; начало дороги с одиноко торчащим на тонкой, наполовину затопленной ноге почтовым ящиком-журавлем – распространенная в этих местах конструкция, – установленным здесь в приступе мании величия кем-то из моих предшественников, где раз в несколько недель я обнаруживал извещение налогового инспектора, предложение кредита под 33 %, рекламу чрезвычайно выгодных ритуальных услуг да проспектики каких-нибудь иеговистов или адвентистов седьмого дня, которые я, посмеиваясь, выбрасывал вон.
Откуда же взялась эта вода? Что это – осенние дожди, переполнив хляби небесные, низринулись на наш край в виде какого-то циклона? Или прорвало плотину водоема, построенного военными инженерами, и кубические километры воды пролились на мой лес? А что за раскаты слышал я ночью? Катящиеся волны, падающие стволы? Чего тут спрашивать? Главное понять, будет ли вода еще подниматься, а если предположить, что нет – небо сейчас пасмурное и влажное, – то когда она начнет сходить. Если она все же еще поднимется, я могу сначала залезть на крышу, а потом поиграть в Ноя на своей лодке. Но какой вертолет заметит меня среди этих просторов? Тут я пожалел, что у меня не было радиоточки, чтобы слушать новости, которые я так всегда презирал, – и осознал всю меру своего одиночества.
Однако по природе я – фаталист. Должно быть, это все мое славянское происхождение. Под этой крышей из рубероида, криво и косо прибитого к стропилам, я напечатал уже пятьсот страниц романа о Страшном суде и был убежден, что если они хороши, то они будут жить, а надо будет – и меня переживут. И я пошел посмотреть, что у меня с запасами.
В стареньком холодильнике лежало немного кисловатого сан-францискского хлеба, остатки косули и арахисовое масло. На полке я обнаружил банку свеклы и два мешка фасоли. Средства для мытья посуды и бумажных полотенец было вдоволь. Я подсчитал, что, экономно расходуя виски, я мог продержаться две недели. Так что без паники.
Пишущая машинка застучала по-другому: будто ее установили на буйке.
Прошел день, два, потом не знаю сколько еще. Припасы убывали, а вода – нет. Но она и не поднималась, достигнув, казалось, высшей точки. Мой дом и я превратились в остров. Единственные звуки, что я слышал, были влажными: то обломится и упадет в воду ветка, то – очень редко – пролетит стайка нырков. Все сильнее пахло гниющей древесиной. По временам в голову мне приходила мысль, что пора взять лодку и покинуть мое убежище, но зачем уезжать, пока мне и здесь хорошо?
Однажды, Бог знает зачем, от безделья я добрался до почтового ящика, как будто за ночь здесь мог побывать почтальон. Теплая вода доходила мне уже выше колен, когда я наконец открыл ящик с наружной стороны, как в годы войны за независимость заряжали пушки. Я засунул внутрь руку, как гаруспик[48] во внутренности жертвенного животного, и вытащил оттуда, к своему удивлению заклеенный по краям розовый пакет со штампом, вполне официальный, который так сложно открывался со всеми своими скрепками и перфорациями, что на нем была напечатана специальная инструкция.
Наконец я с ним справился, развернул намокшую бумагу и прочитал вверху печатного бланка:
«Первая судебная инстанция Иосафата».
Дальше было нацарапано от руки:
«Вас просят явиться…»
Типографская краска держалась хорошо, а вот шариковая паста потекла. Но я разобрал-таки. День – сегодня. Время – два часа пополудни. Место… место я знал прекрасно – кубическое здание суда с тяжеловесными колоннами, давящее всем своим весом на квадратный газон, по сторонам которого выстроились банк, храм, скобяная лавка и магазин готового платья.
Можно было, конечно, и пренебречь такой повесткой, но в конце концов это обернется себе дороже, окажется, что ты выказал неуважение государственному учреждению. А эти провинциальные учреждения отличаются особой подозрительностью, тем более что она приносит им регулярный доход в виде штрафов. Ну что мне могли вменить в вину? Нарушение законодательства о стоянках на главной площади Иосафата? Ту тетерку, которую я якобы принял за самца? Конечно же, ничего серьезного.
Я взглянул на дату отправления повестки: вчера. Как она дошла до меня? Что, райцентр приобрел моторные катера? Так быстро?… Так что же, чрезвычайное положение продлится еще неизвестно сколько? Ну, вот это меня уже не касалось. Я ведь фаталист, как я уже говорил. (Ну да, славянские корни…) Я посмотрел на часы. Время еще было.
В насквозь промокших брюках я поднялся обратно к гаражу. Я подтащил трос к самой воде, закрепил его там при помощи двух камней и освободил лодку от цепи. Затем, пятясь задом, как делал это уже сто раз, спустил ее на воду. Она плюхнулась с громким чмоканьем.
Пока я тащил свою посудину, я думал о прожитой жизни. Гордиться было нечем, но нечего и стыдиться, особенно по сравнению с другими. Ну да, была Сабина, но это нормально; потом – Сабрина и тот тип, которого, к своему крайнему удивлению, я уложил тогда на улице Бурбон, но я был в своем праве; мать, о которой я забывал, но вы сами знаете – мать есть мать; та девица, что утверждала, будто беременна от меня, – а почему именно от меня? Был еще роман, который я отдал в печать, недостаточно поработав над корректурой, а он потом имел незаслуженный успех, но главное, главное – те десять долларов, что я потребовал назад у Томпкинса под предлогом, что мне надо отдать двадцать Хопкинсу, а тому они вообще не были нужны.
Я поставил навесной мотор, проверил бак, убедился, что весло лежит под скамейкой, и шагнул через борт в лодку. Править надо было осторожно, пробираясь между верхушками деревьев, которые торчали теперь в воде, как когда-то – в небе. Пейзаж очень изменился, и слепое солнце мне ничем не помогало. К счастью, у меня был компас: если повезет, я буду в Иосафате в назначенное время.
Я оттолкнулся ногой от берега. Лодка поплыла, вспарывая воду со звуком вгрызающихся в дешевую материю ножниц. Надо мной не было ничего, кроме мраморно-серого неба с голубыми прожилками. Мотор, весело пофыркивая, выпускал клубы дыма, оставлявшие в воздухе синеватый след.
