Он сделал шаг к столу и дотронулся рукой до его поверхности; на столе стоял большой стеклянный купол с пёстрыми восковыми птичками, сидящими в якобы случайном порядке на восковой ветке апельсинового дерева. Обратив к мисс Эдвине стекла своих очков, он сказал:
— Уж не думаете ли вы, что меня волнуют деревенские сплетни? Я сделал то, что считал нужным. Я старался защитить эту несчастную женщину, вдову моего убитого друга, от последствий её нервного заболевания. И мне бы хотелось обратить ваше внимание на то, что все мои действия абсолютно законны. О чем свидетельствует и постановление суда.
Он перевёл дух, затем продолжал твёрдым, уверенным тоном, наслаждаясь тем, как быстро он овладел собой:
— Не удивительно поэтому, что меня беспокоит то, что эта несчастная больная женщина бродит ночью неизвестно где, подвергая себя опасности…
— Уж не хотите ли вы, Маррей Гилфорт, обвинить меня в том, что…
— Я никого не обвиняю, — сказал он холодно и надменно. — Я просто подчёркиваю тот факт, что в настоящий момент Кэсси Спотвуд, страдающая манией…
Мисс Эдвина поднялась с места. Казалось, она вновь была полна сил и энергии. Она даже решительно шагнула навстречу Маррею. Их разделял стол, на котором блестел большой стеклянный купол с готовыми вспорхнуть восковыми птичками.
— Манией? — повторила мисс Эдвина, не повышая голоса. И он вдруг увидел, как на её лице появилось выражение постепенно крепнущей уверенности. И шёпотом, полным ужаса, в который повергло мисс Эдвину её открытие, она сказала: — Я… я верю ей.
Словно гулкое эхо отдалось у Маррея в ушах. Он отдёрнул пальцы от полированного стола, как от раскалённой плиты.
— Ну вот, — взорвался он в порыве праведного гнева, — вот вы и признались в том, что потворствовали ей, что сознательно…
Мисс Эдвина снова опустилась на стул. Она, казалось, внезапно лишилась сил, лицо её сразу покрылось морщинами, и даже серьги погасли и безвольно поникли.
— Нет, — сказала она, — я ей не потворствовала. — И она медленно покачала головой.
— В таком случае… — начал он.
Она подняла голову и прервала его:
— Но, возможно, именно это мне и следовало делать. Потворствовать ей. С самого начала.
Он смотрел на неё в безмолвном изумлении и чувствовал, будто все его тело помертвело, как от новокаина, — оно по-прежнему принадлежало ему, но он его не ощущал.
Только слышал тихий-тихий усталый голос:
— Я знала, что вам что-то нужно от меня, Маррей. Вы хотели меня как-то использовать, и я могла бы раньше догадаться. Ведь вы, Маррей, всегда используете людей в своих интересах.
Пожилая женщина, сидевшая перед ним в кресле, была просто обыкновенной старухой в давно уже не новом чёрном шёлковом платье. Но Маррей не мог оторвать от неё глаз, потому что чувствовал, что с ней сейчас происходит какая-то мистическая метаморфоза, будто из этой облачённой в чёрный шёлк куколки вот-вот появится новое сверкающее красками существо. Он не мог отвести от неё глаз.
Но вот она очнулась и, подняв глаза, встретилась с его взглядом.
— Вы знаете, Маррей, — начала она, — я никогда вас не понимала. Я замечала только, что вы умеете отнимать у окружающих то, что вам нужно. Вы высасываете из них соки. Как из моей бедной кузины Бесси.
— Она умерла, — услышал он свой голос и даже расслышал в нём нотки удивления, словно только теперь вдруг поверил в её смерть.
— Да, — сказала эта усталая старуха с посеревшим лицом. — Она умерла. Вы её не убивали. Вы просто сделали так, что ей стало всё равно — жить или умереть. — Мисс Эдвина замолчала, взглянула на свои руки, лежащие на коленях. — Нет, я говорю не о тех женщинах. Вы делали гораздо более страшные вещи. Давно, с самого начала. Я даже не знаю, как это назвать. — Указательным пальцем она стала разглаживать платье у себя на коленях. Потом снова заговорила, следя за несложным движением своей руки: — Бесси не была хорошенькой. Она была худая как палка. Она была худой, а я всегда была полной. «Эдди, — говорила она, бывало, — вот если бы сложить нас вместе и разделить пополам, тогда каждая получилась бы ничего».
Мисс Эдвина опять замолчала.
— Нет, она не была хорошенькой. И спереди у неё не было того, что полагается иметь девушке. Но глаза у неё всегда сияли, и она была такая добродушная. Всем нравилось бывать с ней. С ней было весело. И она… — Снова молчание, палец перестал разглаживать шёлк, и мисс Эдвина взглянула на Маррея с внезапной тревогой в глазах: — она обожала вас. Сначала.
Он почувствовал, что она смотрит на него пристальным, оценивающим взглядом.
— Не понимаю, что она нашла в вас. Я говорила ей об этом.
— Я знаю, — медленно произнёс он, — я знаю, что никогда вам не нравился. — Он снова услышал в своём голосе нотки удивления.
В тишине было слышно тиканье позолоченных часов на камине.
— Верно, — она задумалась, — вы не нравились мне, даже когда были бедны. — И добавила: — А уж тем более сейчас, когда вы богаты.
Она встала, взглянула ему прямо в глаза.
— А что до меня, то я устала, я страшно устала притворяться богатой. Мне надоело жить в этом доме, как в тюрьме, только потому, что его построил старый генерал Паркер. Мне надоело проводить бессонные ночи, думая о деньгах. Надоело…
— Но, послушайте, Эдвина, — воскликнул Маррей тоном, в котором уже снова слышалась задушевность. Он обошёл стол и сделал шаг в сторону мисс Эдвины. Он вдруг почувствовал облегчение, к нему вернулась надежда, что ещё не все потеряно. — Послушайте, Эдвина, если бы я знал, что вы испытываете затруднения, если бы вы хоть намекнули мне об этом, обратились бы ко мне с вашими финансовыми делами, я бы…
Но тут он увидел в её лице такую неприступность, такую решительность, что остановился на полуслове. Никогда прежде он её такой не видел.
— Мне ничего от вас не надо, — сказала она. И, посмотрев на него с затаённой враждебностью, добавила: — Знайте, Маррей Гилфорт, мне очень жаль, что я не потворствовала этой девочке, что я не отвела её к людям и не заставила людей поверить ей. Мне очень жаль, что я не…
Зазвонил телефон. Маррей бросился в библиотеку.
Когда он вернулся, мисс Эдвина все так же пристально смотрела на него.
— Нашли её? — спросила она.
— Нет, — ответил он глухо и устало. — Это звонил Фархилл. Начальник тюрьмы сообщил ему, что в 12.17 итальянец был казнён.
Она внимательно смотрела на него.
— Теперь вы довольны, Маррей Гилфорт? — спросила она негромко, словно разговор у них был секретный.
Он стоял посреди комнаты, охваченный каким-то тяжёлым оцепенением.
— Не знаю, зачем вам это было нужно, — продолжала она, — но теперь вы своего добились. Надеюсь, вы удовлетворены.
Но удовлетворения он не чувствовал.
Он вспоминал, как в то утро, стоя у постели, на которой лежал Сандерленд Спотвуд с ножом в спине, он испытал острую, ослепительную, словно залитый солнцем снежный пик, радость отмщения. В это ослепительное мгновение он сказал себе: «Моя миссия в этом мире исполнена; правосудие свершилось».
А теперь вот и даго мёртв. Маррей почувствовал, как в душе у него медленно вздымается густая и липкая, как тина, волна непонятных ему чувств, вздымается и подползает к горлу. Ему стало трудно дышать. Он болезненно ощутил специфический запах гостиной мисс Эдвины — запах мебельной политуры и затхлости.
Он услышал тиканье часов и понял, что не вынесет сегодняшней ночи в отеле, бесконечной ночи с этим липким, вязким ощущением в груди, которое будет подступать к его горлу, душить его.
И так оно и случилось.
Так он и лежал в темноте, пока не зазвонил телефон.
Позвонили на рассвете. Сообщили, что нашли Кэсси Спотвуд. Около одиннадцати тридцати она тщетно пыталась проникнуть в тюрьму. Из-за множества всяких формальностей, связанных с исполнением приговора, помощнику начальника тюрьмы доложили об этом инциденте только в час дня и лишь после этого сообщили в полицию штата.
Кэсси была в полубессознательном состоянии, когда полицейский патруль нашёл её в кустах возле одной из башен тюремной ограды в двадцати пяти ярдах к югу от главных ворот.
В ноябре 1918 года, когда закончилась первая мировая война, Кэсси Килигру было три года; население штата Теннесси составляло тогда 2140624 человека. Сейчас оно возросло до 4049500 человек. В 1918году валовой доход штата составлял 655000000долларов. Сегодня он — 11151252000долларов. Столица штата — Нэшвилл — в 1918году была небольшим, умеренно процветающим торговым городком с населением 155815 человек и кое-какими промышленными предприятиями с банковским капиталом на общую сумму в 4150000 долларов. Там было четыре высших учебных заведения: один университет, где на всех факультетах обучалось в общей сложности 982студента, один педагогический институт и ещё колледж и медицинский институт для негров; все они были основаны филантропами с Севера, и именно из-за этих колледжей и университета город претендовал на право называться «Афинами Юга»; была там, правда, и точная копия Парфенона, на фронтоне которого со временем появилась скульптура Ганимеда, вылепленная с ребёнка, впоследствии ставшего известным американским поэтом. Сейчас в Нэшвилле проживает 469400 человек; его банковский капитал равен 37800000 долларов. А поэт, с которого лепили Ганимеда, умер.
