— Разумеется, в личном плане это никак нас не касается. Ничего подобного тут не примешивается, Артур. Просто вам с Фрэнком следует проводить гроб. А потом можете не задерживаться. Ну что ж… — Он глубоко вздохнул, сел и снял свою фетровую шляпу. — Рука судьбы, можно сказать. В отношении того дела, о котором говорил Морис. Да, явная рука судьбы. Как по-вашему?
— Да, Джордж.
— Пожалуй, это один из решающих дней всей моей жизни, — сказал он многозначительно и посмотрел на меня почти умоляюще.
— Почему же?
— Ну, это уходит далеко в прошлое, Артур. К тому «Примстоуну», которого вы уже не застали. Но для меня-то наш клуб — и стадион, и те, кто им управлял, — всегда был особым мирком. Мне приятно думать, что я причастен к тому, как им управляли. Вы понимаете, что я имею в виду? Это место, за которое и я в какой-то мере ответствен. Я понимаю, что мои слова звучат несколько самодовольно. Но с самого начала и вот уже больше тридцати лет я отношусь к клубу именно так. И все это время власть над ним забирал в руки то один, то другой человек. То Уивер, то Слоумер — и снова Уивер, и снова Слоумер — постоянно грызлись и сменяли друг друга. Теперь их обоих больше нет. Один… ну, скажем, просто разочаровался, а другой умер. Можно, пожалуй, сказать, что Уивер пытался быть слишком добрым, и этим злоупотребляли, а Слоумеру не хватало физических сил. Но как бы то ни было, их обоих больше нет. И впервые клубом будет управлять комитет.
Он внимательно посмотрел на меня, стараясь понять, имеет ли все это для меня значение, потом взял лежащую рядом шляпу и начал крутить ее на руке.
— Вы так говорите, Джордж, словно давно этого хотели.
— Нет. Мне кажется, никто не имеет права говорить так. Естественно, из них двоих я предпочитал Уивера. Но это был просто вопрос моих личных симпатий. Не стану утверждать, будто я очень огорчен и расстроен смертью Слоумера. Но, с другой стороны, я вовсе этого не хотел, как вы намекаете. Пожалуй, можно еще сказать, что я этого ожидал.
— А я вот нет!
— Тут я не судья, Артур. Вы принадлежите к тем людям, которые обычно держат свои чувства под замком. Например, я так и не знаю, серьезно ли вы относились к вашему с Морисом плану.
— Это с самого начала было нереально, Джордж. Можете не беспокоиться.
— Именно такие вещи могут погубить команду, и особенно в начале сезона.
— Слоумеру следовало бы оставить ей это наследство попозже?
— Ну, Артур… — Он смотрел на меня задумчиво, не зная, как я в действительности к этому отношусь.
Но если он и хотел что-нибудь сказать, ему помешал стук в дверь, вслед за которым в комнату весело ворвался Морис. Я вдруг заметил, что за неделю отдыха он стал совсем шоколадным.
— И что же нам тут скажут? — спросил он. — Что нового?
— Ты о чем?
— В том-то и дело, — ответил он мне, а я не мог понять, что его так радует, если он уже слышал. — Вот только… Да ты слушаешь, Артур?.. Сегодня или завтра — ну в крайнем случае послезавтра — должно прийти словечко от Слоумера…
Сначала глаза, а потом рот Джорджа широко раскрылись, и он взвыл от хохота. Откинувшись на спинку кресла, он трясся, как студень. Я и сам начал улыбаться, увидев растерянное лицо Мориса.
— Простите…. что перебил… — говорил Джордж между припадками смеха. — Я не хотел. Но чтобы вы так… в довершение всего.
— Где бутылки? — сказал Морис, быстро оглядывая комнату. — Неужто ты сумел напоить Джорджа?
— Нет… право же, дело не в том, Морис, — заверил его Джордж. — Продолжайте, пожалуйста. Не обращайте на меня внимания.
— Ну, я хотел сказать… — обескураженно и с недоумением начал Морис.
— Значит, ты начал переговоры со Слоумером еще до нашего отъезда? — спросил я его.
— Я же об этом и толкую, Арт. Все устроено наилучшим образом. Ты ему, кажется, нравишься. Стоило мне упомянуть, что ты в этом участвуешь… то есть когда мы говорили по телефону, про что я тебе рассказываю… А потом я написал ему письмо… Я тебе ничего не сказал в Скарборо, потому что хотел устроить сюрприз. А когда я вернулся домой и ничего от него не нашел, то подумал, не написал ли он на твой адрес… — Морис переводил взгляд с Джорджа на меня со все возрастающей растерянностью, не сомневаясь, что его длинное бессвязное объяснение было вполне понятным и исчерпывающим.
Джордж тем временем взял себя в руки и, строго насупившись, настойчивым взглядом требовал, чтобы я сказал Морису все.
— Слоумер умер, Морис, — сказал я ему, и Джордж кивнул. — В прошлое воскресенье. Пока мы были в Скарборо.
У Мориса было два правила: никогда не показывать, что ты чувствуешь, если это связано с неприятностями, а в тех случаях, когда иного выхода нет, прятаться за улыбочку. И он бодро улыбнулся.
— В таком случае, Артур, вопрос разрешается сам собой, — сказал он. — Как твое мнение?
— Угу.
— А ты твердо знаешь, что он умер, — может, он притворяется? — задумчиво спросил он.
— Завтра похороны, Морис, — объяснил ему Джордж. — Артур и Фрэнк будут присутствовать там от команды. А я — от комитета.
— Очень-очень мило, — сказал Морис. — Беда только в том, что тех, для кого это действительно утрата, там вообще не будет.
— На что вы намекаете? — Джордж старался говорить строго, чтобы загладить свой смех.
— Ни на что… Он выбрал удачное время, чтобы скапутиться.
— Если вы хотите пойти, — сказал Джордж, — то я не возражаю. Пожалуйста.
— По такому случаю я в церковь не хожу. Я предпочитаю топить печали, а не утопать в слезах.
— Ничего, все проходит, — быстро сказал ему Джордж. — Ну, я пойду, Артур, вдвоем вам будет легче перенести свое разочарование. Позвоните мне попозже. Нужно будет договориться, где мы завтра встретимся. Фрэнку я сообщу.
Морис сказал:
— Ладно, господин доктор. Я иду с вами.
— Разве ты не останешься, Морис? — спросил я.
— Что?.. — Он подождал, чтобы Джордж вышел и спустился на несколько ступенек, а потом сказал — Остаться с тобой, мальчик? Для чего? Чтобы вместе состариться?
— Мы могли бы поговорить.
— Поговорить! Поговорить! Ничего, кроме разговоров, от тебя не дождешься, Артур. Если бы ты поменьше разговаривал и побольше делал, мы сейчас уже вышли бы на прямую дорогу. А теперь… Черт! И зачем я тут торчу? Мы с тобой вообще больше не знакомы.
Он вышел. С лестницы донесся негромкий голос Джорджа. Я запер дверь.
Похороны превратились во внушительную процессию. Казалось, когда Слоумер умер, город опешил и никто толком не знал, что, собственно, это означает и что следует делать. В результате почти ничего не осталось несделанным — все большие предприятия прислали своих представителей, все таксомоторные фирмы прислали все свои машины. Катафалк был одной огромной грудой цветов, из которой торчали только четыре колеса внизу и голова кучера вверху. Этот импровизированный спектакль привлек огромные толпы, и процессия двигалась в атмосфере почтительного недоумения.
Джордж, Фрэнк и я ехали в такси еще с двумя людьми, которым раза два приходилось встречаться со Слоумером по делам. На одного из них произвело сильное впечатление большое число зрителей, которые нагибались и заглядывали в окошко такси, и он сказал:
— А знаете, это по-своему конец эпохи.
Джордж поднял свои кустистые брови — без пса он выглядел совсем потерянным.
— Что вы имеете в виду? — спросил он терпеливо.
— Теперь, когда Слоумер умер, — ответил тот, — вы увидите, что всяким большим объединениям будет легче проникнуть в наш город. Вы еще вспомните мои слова. Козырного туза в колоде больше не будет. Мы станем такими же, как остальные большие города, — муниципализированными, безличными, анонимными. И единственным нашим опознавательным знаком будет, — он взмахнул в мою сторону рукой в перчатке, — место, занятое нашими регбистами.
Он снова стал смотреть на толпу, запрудившую Маркет-стрит, по которой процессия двигалась к церкви Святой Терезы. Было жарко.
— Вот поглядите, — снова заговорил он. — Больше уже не будет похорон, когда весь город высыпает на улицы поглядеть, как хоронят человека, им почти неизвестного… — Он щелкнул пальцами, обтянутыми перчаткой. — Но у нас будет команда регбистов.
Джордж подергал тугой воротничок.
— И слава богу, — сказал он.
Я снова забился в нору и не помнил ни о чем, кроме регби. Жить — значило отбывать повинность, не слишком о ней задумываясь. Каждый вечер я тренировался все напряженнее: пробегал по нескольку миль, прыгал через веревочку, переставая, только когда голова уже шла кругом, боксировал с тенью, пока мне не начинало казаться, что я бью собственную тень. Я непрерывно находился в движении и в конце концов отучил свое тело чувствовать, так что оно просто выполняло то, к чему было приучено. Я обнаружил, что утратил всякий интерес к результативности моей игры и специально старался причинять боль и доставлять неприятности. Я был готов приносить своей команде очки, но самого меня увлекали лишь те минуты, когда я бежал с мячом и останавливал тигров так, будто они натолкнулись на утес. Я только делал вид, что играю в регби. Человеку одиночество противопоказано, но я этого, наверное, не понимал. Я говорил себе, что был прав с самого начала: никаких чувств у меня вообще нет. И нечего вести себя так, будто они у меня есть.
