Подойдя, они аккуратно положили рюкзаки, и тот, кто был постарше, мне сказал:
– Это вот ваше. – Затем, вытащив из рюкзака увесистую папку бессмертных творений Тита Индустриевича Семипахова, он протянул ее мне и добавил: – Это просили передать отдельно.
– Да? Все-таки просили? Ну тогда спасибо, – ответил я, взяв в руки папку, и затем, посмотрев ему в глаза, неожиданно спросил: – А как поживает солнцеподобный князь не то полян, не то древлян, не то кривичей, не то вятичей?
– Зарублен. Насмерть. Голова с плеч долой, – суровым тоном прозвучало в ответ. Правда, без лишних эмоций.
– Да ну? Кем, хазарами?
– У этой нечисти поганой кишка тонка. Зарублен был своим же.
– И кто ж таков? Ну, если не секрет, конечно.
– Былинный богатырь Грибничок Залетович.
– Кто-кто?!
– Былинный богатырь Грибничок Залетович. Герой народный, – монотонно повторили мне, как нерадивому ученику.
– Это так Семипахов решил. Ему так захотелось, – ненавязчиво пояснил мне тот, кто был помоложе.
– Помолчи, отрок, – старший бросил тяжелый недовольный взгляд на младшего. – Не твоего разумения дело. И не встревай, когда старшие разговаривают. А вы, – обратился он ко мне, – правильно сидите. Скоро за вами геликоптер прилетит.
– Как, геликоптер? Что ж, понятно. Значит, все же выход только вертикальный. Значит, диалектика. Пусть будет так. А вот вашему Семипахову вы обязательно передайте, что он конъюнктурщик. Нехорошо.
Я подошел к тому, кто помоложе, и, отдав ему в руки свой овеянный славой топор, напутственно произнес:
– Держи, ратник. Топор тебе на память. Рубись за исконно славянские земли. Не жалей живота.
Видимо тронутый моим вниманием, отрок в знак благодарности припал на одно колено, с силой прижав железяку к груди. Какой замечательный росич. Хазарам такие порывы души конечно же были несвойственны.
Мы попрощались, и древние воины отправились в обратный путь, а я тем временем развязал увесистую папку Семипахова и не без интереса, выборочно читая страницы, стал пролистывать рукописи, которые, как известно, не горят, да, видно, так увлекся, что даже не услышал грохочущего над головой звука мотора нависшего над нами вертолета. И только когда налетевший вихрь разметал по полю все содержимое увесистой папки, я наконец очнулся и понял, что прилетели за нами. Прилетели, чтобы подобрать.
«Что ж, Семипахов, значит, судьба», – подумал я, бросив философский взгляд на сотни исписанных страниц, которые, будто вырвавшись из клетки, летали по полю в свободном полете, с упоением ловя потоки ветра, неожиданно ворвавшегося в их новую, пусть и короткую, жизнь.
Как и следовало ожидать, первым из вертолета в чисто поле спрыгнул мажордом Андреич и со своей неизменной улыбкой от уха до уха бросился к хозяйке, чрезмерно учтиво задавая ей разные дежурные вопросы: к примеру, вопрос о состоянии ее здоровья. Впрочем, как успел заметить, на излишне подобострастный порыв мажордома вдова никоим образом не отреагировала, по-прежнему пребывая в состоянии полнейшей отрешенности.
Доблестные эмчээсники в вертолет заодно с рюкзаками погрузили и нас с Людмилой Георгиевной, после чего мы все вместе, дружно, посредством вертикального взлета отправились вон из аномальной зоны.
Поверите ли, дорогой читатель, я не удивился ни на йоту, когда узнал в профессиональных спасателях, сидевших рядом со мной в геликоптере, двух отпетых чревоугодников. Да-да, именно они. Граф с князем – сибариты, любители пожрать и ненавязчиво порассуждать о государе, о судьбе России да и вообще, куда мы катимся. Ну надо же, такого сходства просто не бывает. Однако здесь, я думаю, третьего, как говорится, не дано: либо эти двое потомки дворян, идеально воплотившие в себе через поколения абсолютное внешнее сходство со своими прапрапрапрадедушками, либо сами дворяне, каким-то образом сумевшие пробраться в вертолет, чтобы не только на халяву прокатиться до нынешней столицы, но и вертикальным способом вырваться из замкнутого круга. А как же тогда их экипировка? Да в общем, черт бы с ней, со всей этой чехардой с реинкарнационным душком, но они же, паразиты, весь полет не умолкая трындели мне на ухо, мешая думать о своем. А уж мне-то, задумчивому, поверьте, было о чем поразмыслить.
– …под водочку особенно селедочка с картошкой хороша. В закуске должен быть контраст: селедочка, порезанный лучок, и все это полито маслом. И тут же к ней картошечка. Отваренная, но чтобы непременно охлажденная. Причем чем холодней, тем лучше.
– Ах, сударь мой, ну до чего ж вы примитивны. Порой вас даже слушать неприятно. Несете откровенную бессмыслицу и думаете, что оригинальны? Какие в вашем варианте могут быть контрасты? Холодное с холодным? Однако хороши контрасты, нечего сказать.
– А вам бы только критиканством заниматься, милостивый государь. Ну это и понятно. Критиковать гораздо легче. Мы все кругом только и делаем, что критикуем, но если что-то предложить конкретное, так сразу же в кусты. Да потому что нет фантазии. Фантазия, увы, бедна.
– Вы, сударь, я так понимаю, намекаете?
– Да уж какие, к черту, могут быть намеки? Я режу правду-матку вам в глаза.
– Так получается, что вами сказанное я должен расценить как вызов?
– Да ради бога. Кстати, вы мне нахамили раньше, назвав меня созданием примитивным.
– Я про создание ничего не говорил.
– Неважно. вы еще сказали, что слушать вам меня смешно и неприятно.
– Про смех я тоже ничего не говорил.
– Неважно. вы мне сказали, что я мыслю бестолково и бессмысленно живу на этом свете.
– Да я про белый свет вам не сказал ни слова! И про бессмысленную жизнь я также ничего не говорил!
– Неважно, милостивый государь. Важно лишь то, что вы это сказали. Когда вы сами чушь несли, что лучше нет под водочку закуски, чем со сметанкою густой горячий борщечок, я эту ересь слушал, вас не прерывая, хотя во мне вскипала кровь от осознания, что человек способен мыслить столь несовершенно, но я молчал, скрипя зубами. Молчал лишь потому, что мне отнюдь не понаслышке знакомы нравственно-этические нормы поведения людей. Да целая кастрюля вашего прокисшего борща пупырышка не стоит малосольного огурчика. Вот так!
– Ну все, довольно! Это переходит всякие границы. Мне вашу ахинею больше слушать недосуг. К тому же, сударь мой, после того, что я услышал, я требую немедленного удовлетворения.
– О, никак дуэль? вы приглашаете меня к барьеру?
– Однозначно. Считайте это фактом достоверным, как то, что мы сейчас летим на этом вертолете.
– Отлично. вызов принимаю. Итак, место и время?
– Сразу после приземления. За разрушенным коровником с восточной стороны.
– Условия дуэли?
– Как обычно: кто больше выпьет без закуски и на своих двоих дойдет до вертолета, ни разу не упав. Пилоты подождут, а водки хватит.
– Что будет с проигравшей стороной?
– Она будет обязана в течение квартала на выходные проставляться с той закуской, какую пожелает победитель.
– Условия мне нравятся. Согласен. А потому я предлагаю, милостивый государь, к дуэли приступить немедленно. Тем более что мы уже на месте.
– Хотите мне сказать: на грешной нашей матушке-земле? Ха-ха.
И вправду, устами спасателя глаголила истина: мы действительно были уже на месте. То бишь приземлились. Даже если нам учитывать время взлета и посадки, я, честно вам признаюсь, так скоротечно в своей жизни не летал. Ну, разве что еще в двадцатом веке. А именно в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году, когда выпал с балкона четвертого этажа, пребывая на студенческих гастролях в славном городе Ташкенте: в режиме строжайшей секретности перелезал от одной всем сердцем любившей меня однокурсницы к другой. На соседний балкон. Понятно, что одна к тому времени уже заснула, а вторая и не думала, томясь в предчувствиях скорого визита верхолаза. И что ведь характерно, в ту звездную ночь, овеянную неповторимой азиатской духотой, я был настолько выпимши, что даже не разбился и через день играл спектакль под бурные рукоплескания восторженной публики, уже прознавшей о случившемся. Ташкент был мною покорен: одни аншлаги. В моем лице народу хотелось посмотреть на чудо: сколько же надо выпить, чтобы упасть и не разбиться? Вот, мой дорогой читатель, что значит молодость, задор, страсть, безрассудство и еще, пожалуй, весьма расхожее утверждение, что как ты ни крути, но все же к пьяным Бог относится порой гораздо снисходительней, чем к трезвым. Правда, с тех пор моя спина и ноет, и болит. И очень часто эта боль бывает нестерпимой. За все в этой жизни, наверное, надо платить. За популярность и аншлаги, кстати, тоже, не говоря уже о славе.
Для обремененных телом закон земного притяжения – закон неоспоримый: я приземлился очень быстро, практически в мгновение, и произошло сие знаменательное событие метрах в трехстах от официальной резиденции товарища Рашидова. Если кто о таковом товарище не знает – поясню: в Узбекистане он был главным коммунистом во времена застоя при Леониде Ильиче. Я это к тому, что после моего падения сам Рашидов прожил еще долго, но все-таки почил, и этот факт дает мне право утверждать, что в результате все мы все же смертны. Даже коммунисты. А, вы про их бессмертные идеи? Ну, это разговор особый. Поговорим об этом в другой раз, ведь мы и так уж сильно отошли от темы.
