Предъявленные обвинения, даже если сделать поправку на обычаи того времени, поражают своей несообразностью. Создается впечатление, что рыцари тоже были сбиты с толку и не могли оправиться от изумления. Всемирно известный религиозный орден, считавшийся образцом бережливости и целомудрия, обвинили в содомии, в отправлении тайных обрядов, в ереси, в приверженности религиям, враждебным христианскому учению. Молниеносность удара, точно рассчитанное время и небывалые масштабы предъявленных претензий не позволили тамплиерам опомниться, перегруппироваться, подготовиться к защите от чудовищной несправедливости. Можно сказать, вся Европа сначала онемела от изумления, а потом встревожилась и испугалась из-за тяжких обвинений против рыцарей, поддержанных весьма шаткими свидетельскими показаниями. Мучительные процессы тянулись бесконечно и стали символом жестокости. Чем меньше оснований находили инквизиторы для осуждения, тем многословнее становились их приговоры, тем выше вздымалось пламя костров, на которых сгорали рыцари. Никто не верил в их греховность, и однако же все молчали.
Увы, ни недоуменное молчание, ни откровенное презрение не могли помочь тамплиерам разрешить страшную религиозную дилемму. Они не понимали, сомневались, шли на компромисс. Неужели король затеял все это всерьез? Или это всего-навсего вульгарный грабеж, учиненный вечно нуждающимся в наличных деньгах расточителем? Но зачем он выбрал такой рискованный способ, ведь в распоряжении ордена имелось пятнадцать тысяч боеспособных и полностью вооруженных воинов? Возможно, если говорить про оснащенность и профессионализм бойцов, это был самый мощный орден в Европе. Но рыцари не оказали сопротивления. Началось долгое изматывающее инквизиторское дознание «еретиков» — в Тулузе, Авиньоне и прочих городах остались горы документов, несказанно разочаровывающих своей неопределенностью и бессвязностью. Но факт остается фактом: в одну ночь пятнадцать тысяч человек на площади в сто пятьдесят тысяч квадратных миль были взяты под стражу. Ни о каких стычках нигде ни слова. Почему рыцари сдались без боя? Надеялись на свою чистую совесть? На то, что правда победит? Или их застигли врасплох? Тамплиерам было, где и чем защищаться. Их крепости, настоящие мастодонты, были неуязвимы, их армии умели воевать. Позднее король Филипп попытался переложить ответственность на инквизицию, заявив, что действовал по наущению святых отцов. Однако это не так, ибо инквизиторов оповестили, когда аресты уже совершились — чтобы они вели дознание в лучших религиозных традициях. Ногаре разослал двенадцать шпионов собирать компрометирующие улики. Не забывайте, его родителей-катаров сожгли те самые тамплиеры, которых он помогал уничтожить. Как бы там ни было, костер сложил он — при подстрекательстве короля. Огонь полыхал долго и жарко, но тем не менее в деле тамплиеров и поныне много загадочного и непонятного. Истина ускользает. Например, из многих тысяч рыцарей, которых пытали и допрашивали более семи лет, лишь трое признались в гомосексуальных связях…
Нужно, однако, ясно представлять традиционный взгляд на тамплиеров, ибо его придерживаются академические исследователи, создавая более или менее правдоподобную картину происшедшего. Главный приверженец этой точки зрения — профессор Оксфордского университета Бэзил Бэбкок — пишет:
«В реальном грехе тамплиеров нет ничего загадочного — хотя о нем ни разу не упоминается в длинном списке из ста двадцати семи вопросов, заданных инквизиторами всем без исключения рыцарям. Этот грех был грехом ростовщичества, и в нем единственное разумное объяснение обрушившейся на тамплиеров беды. Нам необходимо помнить, что именно тамплиеры были самыми могущественными и многочисленными представителями в «цеху» ростовщиков и банкиров средних веков, а свое непомерное богатство они обрели, финансируя крестовые походы и активно участвуя в них, чтобы защитить и проконтролировать свои вложения. Парижский Тампль был фокусом и центром мирового золотого рынка. Папы и короли считали тамплиеров надежными хранителями своих богатств — тех богатств, которые не запирают в сокровищницах, а реинвестируют под гарантии и неплохие проценты. После шестидесяти лет усердного накопительства под защитой мечей и крепостных стен, возведенных во всех уголках цивилизованного мира, тамплиеры могли поспорить богатством с королями и папами. Это не могло не сказаться на экономической жизни Европы. С богатством приходит жадность, с властью — высокомерие. Таким образом была подготовлена почва для будущего падения ордена».
В основе нашего подробного исследования лежит предположение, тамплиеры все же не обошлись без ереси, подхваченной, вероятно, на Востоке, и с узкохристианской позиции ересь эта оправдывает их разгром. Служа Кресту outremer, то есть за морем, тамплиеры познакомились с тайными гностическими верованиями, которые наложили отпечаток на их понимание добра и зла, на их верность папе и христианству. Они стали тайными сектантами и, в сугубо теологическом смысле, слугами Антихриста. На первый взгляд, это объяснение может показаться слишком смелым, возможно, дерзким. Но у нас достаточно доказательств, и мы надеемся с помощью скрупулезного исследования имеющихся свидетельств убедить всех в своей правоте — хотя, конечно же, далеко не все рыцари имели представление о том, что происходит на самом деле. Орден трансформировался изнутри, и знания распределялись в зависимости от уровня посвящения — структура ордена очень напоминает масонскую, что вполне естественно, ибо даже думать о вещах, ставящих под сомнение христианство как таковое, было чрезвычайно опасно. Тамплиеры проиграли — их изничтожили, всех до последнего человека, вырвали с корнем. Обвинения наверняка потом подверглись пересмотру, так называемые доказательства были перепутаны и перемешаны. Без причины такое не делается, и автор надеется это доказать».
Тоби отложил рукопись и подбросил в огонь веток. Я молчал. Несмотря на некоторую риторическую тяжеловесность, вступление звучало совсем неплохо. По крайней мере, в нем был вызов почившим на лаврах авторитетам. Я смотрел, как, хлопоча над обедом, Тоби ходит взад-вперед, и языки пламени играют в золотых дужках его очков. Странная дремота, одолевшая меня возле жаркого костра, почему-то подстегнула мою память. На стенах плясали силуэты наших теней, и я вспомнил о Платоне,[124] потом об Аккаде. Затем стал размышлять о наших жизнях, о путешествиях, которые казались теперь жалкими и блеклыми и обернулись для нас преддверием ада, нам нечего было больше ждать в этом мире. Горел костер. Весь Прованс (родная земля) спал в лучах меркнущей луны. У Тоби пробилась на висках седина, у меня тоже. А умершие? Они покоились в мире, ожидая, когда и мы к ним присоединимся. Обедали мы в умиротворенном молчании — в глубокомысленном молчании: то, что написал Тоби, возвращало нас прямиком в нашу юность, к Аккаду, в Александрию, к приключениям в пустыне. Теперь я понял, каким образом Тоби собирался развить тему, и, если он осмотрительно распорядился материалом, то будущую книгу его коллегам довольно трудно будет не заметить. Сидя возле костра, он долго листал страницы, а потом заговорил своим зычным голосом, не желая читать по написанному.
Я лежал, подремывая. Кое-что мне было известно, кое-что — нет. Под воздействием вина на меня снизошло приятное полузабытье. Ну да. В тысяча триста девятом году Авиньон стал Римом, как раз во время процессов над тамплиерами. Тоби сказал:
— Всем этим я обязан случайной фразе Роба и письму Аккада. Помнишь?
В памяти всплыли отрывочные заметки Сатклиффа, которые я пытался сложить в хронологическом порядке.
«Милая, Робин изнемогает от печали. Его розы больше не поют. Он скорбит, бедняжка Робин, и молчит. Ему нужны подзаголовки, милая».
Трэш, с ее «изрядно хромающим французским»…
— Чтобы добираться до сути, — говорил Тоби, терзая объемистую, перепечатанную на машинке, рукопись, — надо попытаться понять, что стоит за вопросами инквизиторов. Например, по поводу содомии. В средние века она встречалась не реже, чем теперь, так что дело не в изнеженности современных мужчин. Многие крестоносцы наверняка грешили содомией; естественно, к этому относились с возмущением. Наказания полагались жестокие, но о них почти никогда не вспоминали. Хотя пойманные с поличным должны были заживо сгореть или заживо лечь в могилу, о чем говорят законодательные акты. Кстати, евреям, например, их средневековые преследователи не предъявляли обвинение в сексуальных отклонениях. Интересно, почему? Даже в обвинениях в ритуальном убийстве нет ни намека на сексуальный оттенок. И безбожным мусульманам вменяли в вину лишь чрезмерную невоздержанность. Очень важно то, что гомосексуализм обыкновенно отождествляли с религиозным сектантством самого ужасного типа — вот и болгарина, или богомила, всегда обвиняли в религиозно-сексуальном преступлении, отсюда bougre[125] и bugger[126] … Понимаешь?
