Ознакомительная версия.
Тускло блеснул нож, веревка обвисла, дверь от удара распахнулась...
Тут кинулся капельмейстер бежать со всех ног.
Тем же вечером поздним, до смерти перепугав бессвязными речами воронцовского управляющего, укатил Евстигнеюшка на княжеских лошадях, впряженных в простую бричку, в Тамбов, так и не услышав им самим с тщанием и любовью приготовленных «Ямщиков».
А жаль! Год спустя была сия опера в Алабухе все ж таки представлена. И с немалым успехом. Граф Воронцов Александр Романыч оказался истинным любителем музыки. Да и обученье певцов с оркестром зря не пропало. Были рукоплесканья, и были вскрики. Были незримые полеты амуров со стрелами и херувимов с тихими небесными песнями.
Но была во дворе, близ воздушного театра с колоннами, замечена и скалившаяся на отзвучавшую музыку крючконосая валашка. Рядом с ней равнодушно жевал вол, подскакивал дурашливый баран. И только рыжый помощничек куда-то сгинул!
Правда, о той алабухинской премьере узнал Фомин много позже. Из приватного письма. Из самой же Алабухи, кроме воспоминаний о черном воле и о дурашливом баране, окромя палящих кожу искорок гадания — вывез он песни. Петые крестьянами и дворовыми, въелись они в память сильней, чем слова валашки, оказались прочней ветхого времени, звонче заснеженных российских степей.
И уж теперь никакие перемены мест, никакие обстоятельства жизни, никакие грехи и обиды не могли эти песни из нутра его вытравить...
Жизнь тамбовская за время Евстигнеюшкина отсутствия изменилась.
Положение Державина шатнулось сильней.
Граф Гудович — наместник суровый, наместник властный — добивался державинской отставки неотступно. Заливались сургучом и летели с фельдъегерями письма в Петербург, императрице. Вскачь туда же, в столицу, неслись доносы Безбородке. Ну а светлейшему князю Потемкину репорты направлялись в южный Петербург: в новостроящийся Херсон.
Предчувствуя скорые и навряд ли приятные перемены, Державин тотчас по возвращению ранним рассветным утром призвал к себе Фомина.
— Чтой-то мало усердствовал ты в Алабухе, отец мой. Да-с. Но это я так, для приятности разговору. А вот что еще: снова на тебя жалоба! И снова от девицы Фавстовой, верней, от отца ея. Здесь она, жалоба, под сукном. Знаю, вздор. Знаю — донесли уж — не на девиц, на вдовиц засматриваешься... А только ты, Евстигней Ипатыч, езжай теперь из Тамбова, езжай Христа ради. Я тебя сюды призвал, я тебя назад, в Петербург исторгаю. Что же касаемо вдовицы — то советую выехать тайно. Приготовленья — сокрой! Иначе навсегда купеческой цепью будешь скован. Меня изгонят — перетерплю. Тебе же тут после моего изгнания солоно придется. Ты ведь, как и я, улещивать высоких лиц не мастер... Теперь опять касаемо вдовицы: темный глаз у нея, сказывают! И пришитость твоя к ней мне не нравится. Кабы не колдун какой деревенский тебя к ней суровыми нитками приметал!
Фомин стоял перед губернатором в нерешительности. Втайне тяготясь связью со вдовицей — он и сам рад был уехать. Да что-то не отпускало.
Державин нажимал еще и еще. Фомин — поддался.
Тайное возвращение в Петербург было решено и назначено.
Правда, отодрать себя от вдовицына тела было вовсе не так легко, как сперва показалось.
«Смертушка моя рядом с ней ходит, — уразумел вдруг Евстигней. — Ведь это же смерть для сочинителя, накрепко к одному только телу, без любови к душе — быть привязанным. А ежели наоборот: не смертушка, а другая, сытая и спокойная, жизнь рядом ходит? Не питерская, не италианская — жизнь тамбовская? Ходит-бродит, а я, вишь ты, ее и не примечаю...»
Умаявшись за ночь, не получив желанного отдыха и поутру, не собрав всех нотных набросков, не заезжая на квартеру, а прямо из губернаторского дворца, в чем был, с одной только подорожной от Гаврилы Романовича бежал он рассветной порой в Петербург!
Глава тридцать третья Американцы в России
— Американцам ли следует устремиться в Россию, русским ли в Америку, — сам толком не знаю. Но чему-то такому соединительному, какому-то громадному, пускай и незримому мосту меж нашими континентами — быть! Так-то, почтеннейший Евстигней Ипатыч. Ты вот год в Тамбове сиднем сидел, от жизни питерской отбился. А здесь, дядя, новые веяния!
Юноша Крылов взрослел. Да и тучнел помаленьку. Однако и при назревающей тучности старался ходить строго, упруго. Говорить — весомо и живописно.
Правда, сейчас, после всего выпитого и съеденного, несколько гостей, сидевших кто за столом, а кто на низком турецком диване — слушали его невнимательно. Один Фомин, все с той же задумчивой миной — но при том и навострив уши! — вслушивался в крыловские слова.
Прожив год с лишком в Тамбове — Евстигней Ипатыч поднабрался опыту. Даже и всегдашняя угрюмость чуть с него пооблетела. К Ивану Крылову пришел он сего дня по настоятельному приглашению последнего.
Шел к одному — застал ватагу. Общество — разношерстное. Хотя все больше свой брат: сочинители из молоденьких, чиновники, делатели книг.
Крылов собирался заводить типографию — для вольного распространения и своих собственных, и иных, полезных для России, мыслей.
Однако покамест, к досаде Фомина, вместо обдуманных и кратких мыслей юноша Крылов нес всякий вздор. А об деле — ни словечка!
Впрочем, Крылов вскоре и сам почувствовал некоторую несообразность: позвал для дела, а распространяется бог знает о чем. Сразу устранить несообразность не удалось, разговоры о том о сем пресечь никак не получалось. Крылов поймал себя на мысли: городя всякий вздор, думой он неотступно цепляется за Фомина. И думает не столько о самом капельмейстере, сколько о том, что в конечном счете получится из их — как ему теперь казалось общей и уже обретающей некие очертанья — затеи.
А затея была неслыханная! Представить просвещенному питерскому обществу комическую оперу под названием «Американцы».
Необычность была и в самом названии, и в том, как трактовался сюжет. Проскальзывала необычность и в первых, уже сделанных Фоминым, музыкальных набросках.
— Трум-туру-рум, — пророкотал тихонько юноша Крылов, — Трум-тум-тум-тум...
Но тут же и примолк: «Да ведь это дерзость! Сию дерзкую мысль: давайте, мол, в России жить вольно, по-американски, а не получается, так айда, кто не трус, в Америку, — скорее всего сочтут непозволительной, бунташной».
А тут еще, вперебив дерзким мыслям, Крылов вспомнил об одном малознакомом человечке, который третьего дня (видно, что-то унюхав!) подговаривал его вместе с двумя-тремя товарищами пуститься тайком в Америку. Превозносил тамошнюю жизнь, выставлял напоказ оплошности русских самодержцев. И нынешнего века, и прошлого. Словом, приваживал.
Уж не шпиён ли, не соглядатай ли какой? Тоже, кстати, из музыкантской братии. Статься, знакомец или даже приятель Фомину...
Крылов еще раз исподтишка и весьма внимательно глянул на сочинителя музыки. Нет. Ничего таимого, говорящего о знакомстве с филерами и прочим сыскным быдлом, в простовато-округлом — слегка чухонском, чуть татарском, но все ж таки и безусловно русском — лице капельмейстера не было.
Иван Андреич враз успокоился, по-детски, пухлым ртом улыбнулся, стал перебирать в уме извороты недавно скроенной и пока еще время от времени меняемой либреттки «Американцев».
Выходило складно!
Быстро повзрослевший Иван Андреич улыбнулся снова. Вспомнил, как третьего дня, тайком от Фомина, вписал в партитуру несколько острых словечек. Фомин сперва не приметил. А приметив, осерчал. Да только потом махнул рукой: долго сердиться на юношу Крылова было невозможно: юноша вызывал расположенье, приязнь.
Припоминая слова из «Американцев», Крылов даже сожмурился от удовольствия. Были в комической опере строки верные, были строки разящие. Правда, полету маловато. Однако ж какие колкости!
...буду я сам веселиться,
Вместе с другими по моде хвалиться,
Что я женою мог подслужиться, (да, так!)
Что я женою мог подслужиться,
В милость к знатным господам.
«Пусть знают: Иван Андреич Крылов никого щадить не намерен!»
Сверх того, судьи иль воры
На происки к деньгам скоры,
Или судом, или обманом
Познакомятся с моим карманом.
Сии строки пришлось выкинуть. Иван Афанасьевич Дмитревский — знатнейший актер петербургский — не одобрил. А без Дмитревского ни в придворный, ни в какой-либо иной театр и не суйся! Актер, актерище, американский бизон, российский буй-тур! Правда, уж больно осторожен: сединки боится попортить, уж и портки потихоньку, видать, промочил...
По случаю уразумения соединившихся в одном человеке различных качеств юноше Крылову захотелось тут же, не сходя с места, произнести вслух на Дмитревского скоропостижные вирши. Но вовремя одумался. Скоропостижность, как не вполне чистый платок, спрятал в карман, вплотную подступил к хмурящемуся Фомину, заговорил о деле.
Ознакомительная версия.
