причащаясь
что мы здесь перед лицом величия, ибо что же еще есть смерть?
Вот так мы думаем. И все-таки, также мы должны понимать, что это ошибочно. Когда мы становимся старше, мы осознаем, что трагедия это переживание, в глубине, еще одно переживание, еще одна реальность, вот чем это стало, с чем мы сталкиваемся на протяжении всех наших жизней, индивидуальные люди, которые доставляли нам наслаждение, которых больше не стало с нами и мы должны это пережить.
В эти наиболее трудные моменты, такие, как этот сейчас перед нами, мы думаем, каким бы он был, если бы у нас присутствовали дети. Я тоже думаю это. Я не могу остановить мысль, мое собственное дитя. И может ли быть возможным такое? Если присутствуют дети, дети на иждивении? Конечно, они присутствуют. И что тогда делать отцу? Совладает ли он? С этим же совладать невозможно. Сам я думаю так, ибо чему это родственно, или может быть родственно? Военные ситуации, куда в них девать детей? Быть на войне, но печься о них. Да. И если пойти дальше, мы должны признать, что это так, как это есть для всех родителей, какими мы являемся и были, и во все времена. Если я могу думать о крестьянах Египта 7000 лет назад, и знать, что это нельзя отринуть, как форму ада, что отделение исключений из этого правила указывает лишь на природу общности, что правило должно охватывать любое число общих показателей, только они суть руководство для поведения, поведения, затруднительного в ситуациях, которые постигаются, как социально опасные. Но с самых ранних времен мы оба задавались задачей показать положительный аспект этого, что эти непреодолимые обременения являются, как таковые, кажущимися и никакими иными, что они многое дают для того, чтобы облегчить невыносимое, невыносимое воздействие, природу нашей теперешней внешней среды.
Я начинаю уставать от распространения, это становится все большим унижением, моя неспособность, отсутствие
Движение, ограниченное пространство, вечная исходная предпосылка. Примеры?
Я слишком поздно получил известие о его смерти. Никто не проинформировал меня раньше. Я сожалею об этом. Это неловко, если так можно выразиться.
И все же, такому, как это, помочь невозможно, существуют мысли, существует время для таких мыслей, это во время скорби, возможно, на начальном этапе периода скорби, и никто не сказал мне о его смерти, ни один не сказал, я пишу вам
Я вам пишу
Мог ли я двигать своим телом, не было ли оно изломлено. Он твой, произнес голос, исходящий непонятно откуда. Нет, не так, не было, был пол, пол, соломенный тюфяк, одеяло, и рука у меня в паху, и я пошевелился, сдвинулся на бок, а оно на мне и рука на мне, сжимающая ладонь. Очень жарко, пот и старые пласты. Если голова под одеялом, я не смогу дышать, я это знал, не смогу, задохнусь, я знал это. И опять погружаешься в сон, в какое-то подобие сна, и боль рассасывается. Если бы мне проснуться, если бы это было миновавшее сновидение, событие прошлого, из прежней жизни или, если это происходило, как долго, долгое время, а теперь и эрекция, и думаешь, это происходит, произошло, бесконечное, как сновидения, циклическое. И я снова проснулся, и рука держащая меня там, сжимает, и также я чувствовал жар от ее тела. Я едва мог пошевелиться, вытянуть конечности. О чем это меня спрашивали, о разном. Если меня спрашивали о разных вещах, я слышал их, и тогда наступал следующий момент, а я и не знал бы, пока он не следовал, а то и дольше, как долго, часы. Какие это были вопросы. Рука сжимала меня, туго, с силой стискивала, и все же я мог бы выпростать ноги, желал этой возможности, но в чем был ужас или чего я ужасался, нет не было, этого не было.
И тоже в моей памяти, и с этим ужасом, и тело сзади, кто-то, кого я знал, думал я, кого я знал, и тошнотворное чувство. Встречал ли я эту женщину, я думал, я эту женщину встречал. Что-то сейчас завершается в моей жизни, и эта, другая вещь, которую я знал, также закончилась, о которой я заботился, эта другая вещь, она тоже, это прошло, которое А если сопротивляешься. Я сопротивлялся. Пассивно, по-другому было нельзя, не шевелиться, иначе поймут, что я в сознании. Надо было отпустить себя, чтобы подготовиться. Я бы расслабился, но только чтобы подготовиться, попробуй так. Ее большая ладонь берет меня, мой маленький пенис, сжимает яички, охватывает меня, ее большая ладонь, и тискает, глаза у меня закрыты, грудь сдавлена, не могу дышать как следует, мне нужна сила, чтобы выполнить это, а мои легкие, я задыхаюсь, не ловить ртом воздух, и стрелы света у меня за глазами, искрящие, заостренные, за глазами, удушье. Моя грудь.
Это идет со слюной, мы выдаем эти вещи. Я должен был просто лежать. Вырваться на свободу я не мог. Мне предстояло умереть. Я так и говорю. Я понимал это, невозможно, говоря о бегстве, важно было контролировать нервы в моем желудке, чтобы я мог контролировать нервы в моем желудке или кислород, покидающий легкие, однако помимо этого ничего контролировать я не мог, и грудь у меня вздымалась, может быть, мои легкие разорвет, может быть, это со мной и происходит
Память, мысли о прошлых мгновениях, о доме. Мой ребенок, ее мать, мертва или жива, родители, братья, сестры. Кто теперь уже умер? Исчезновения, кто способен сказать. Позже я могу увидеть ее, мою коллегу, мою возлюбленную, быть может, много позже, но я бы увидел их. Возможно, завтра, это может быть завтра. О том, как бы все тогда было, мой ребенок улыбался бы, как тоже и мой отец, он также улыбался, мой отец. Время в будущем, не так уж и далеко, он нас не видит, а мы здесь, я с его снохой и внучкой, не видит, что мы приближаемся к дому, мы приближаемся к нашему дому. Он у окна, смотрит оттуда, вроде как вдаль, как в прошлое, не видит меня, не видит, я иду с женой и дочерью, иду с ними, мы совсем уже близко, а он нас не видит. И вдруг это мгновение, я иду к задней стороне, поглядывая, туда, сюда, а мой ребенок вприпрыжку бежит впереди, что мы в безопасности, мы живы, его сын, его внучка, сноха, моя коллега, моя возлюбленная, он видит нас, да, они идут, они идут, кричит он моей матери, они идут сюда, да кто же еще, по-твоему, твой сын и внучка, они идут в дом! Отец улыбается. Я не слышал никакого дыхания, и тело на меня не давило, но все равно опять сзади, и я погружался, сознавая о теле, казавшемся мне жестким, даже мускулистым, и все же местами дряблым, или мягким. Я гадал о ней, кто это может быть. Я видел женщину, руки сложены под грудями, а глаз на лице нет. И я сосредоточивался и различал запах, ощущал его, я бы его узнал. И тут ощущение в ступнях, в костях. Рука теперь массировала мне яички, я был благодарен, дыхание выровнялось, потом тоже покой, это тоже, я мог успокоиться так, это было возможно, тяжесть руки поперек меня, на моем боку, нет, это уже закончилось и не возобновится. Я смирился, что если это заканчивается, что может так, и все-таки было сном, или временным, вдруг это скоро закончится, скоро закончится, и я получу свободу, свобода приходит ко мне. Но для меня тогда это было, как уйти от этого, это было положение, и опасное, я всегда осознавал это, как ситуацию с большой опасностью для меня, та фигура, которая держала меня здесь, эта сила, намного сильнее меня, много больше. Если я не могу убежать, я так и останусь в этой агонии, в предсмертной агонии
перемещение, перемещение
если кто я был, кем я был, какая личность, кто я был, смещаясь сейчас в моем пространстве. Где. И я погружаюсь, и пощипывание, за глазами, вслушиваясь, слышать я мог, слушая ропот, стенание, все ощущения, и смех. Я мог шевельнуться, перевернуться на спину и тело, как мертвый груз, перевернется со мной, но что вдруг за боль, что делают с моими запястьями, эта боль, такая боль, медленно подвигается по одеялу, голова и тело здесь на мне, мои запястья, дышит на меня, и с другого бока другое тело, и теперь снова на мне, это женщина, вот это кто, ощупывает меня, я думал, что так, и потом тяжело на меня, на мои яички, сжимает меня, мои запястья. Одеяло тяжелое, я едва мог двигать его, теперь подняла надо мной, на весу, и набросила на меня. Мне осталось зарываться в него, под него, и из-под низа наружу, одеяло, проталкиваться на свободу, как может делать гусеница, вперед или назад, зарываться. Но пока только под него, пока. Я остановился, страшно и жарко, я в западне, вот я где, как жарко, как здесь жарко.
Мне снова начали стискивать плечи и я почувствовал удары, искры, бьющая боль, и в моих костях, что за боль, боль я не знаю где, не могу контролировать, вонзается в меня, я не мог контролировать, ничего не мог, мучительная боль, нечем дышать, и эта мысль о себе, мысль о себе, всегдашний примиритель, я был, всегда, что сделал мой отец, или для меня, предательство, руководители и старейшины общины, предательство, голоса могли вопить во мне, улыбка и вопль из меня, это происходит, что, может это от боли, это от боли. Я вижу мою женщину, коллегу, возлюбленную, она улыбается, солнце бьет ей в глаза, она прикрывается ладонью. Вижу, как она потирает сухость в уголке рта, потирает сухое пятнышко, у нее всегда там было такое. Ее оно не тревожило, зато меня, что это, отчего сухость. Искры налетают и отлетают, стрелы света, острые, переворачивают, где мои ноги. Другое тело, я знал, кто это был, эта личность теперь здесь, знал, кто это был, привел меня сюда, к этому, я знал, и теперь тяжесть на мне. Не двигайся, сказал он. Как будто я мог, я не мог двигаться, не мог я двигаться, это было невозможно. Он толкнул меня вперед, ладонь на моей шее, я слышал похрюкивание, но не его, я думаю, не его, с ним был еще кто-то. Он твой, и опять похрюкивание и веселье. Я не хочу его, я тебя хочу, и смех, меня ты не получишь, а его сколько хочешь, что это было, какие женщины, голова у меня свернута набок, шея свернута, словно сейчас сломается, они сломают мне шею, там кости, позвоночник, мои ноги из-под одеяла, что-то давит, эти острые концы, уколы, тычки
