— Это тебе. Ты пойдешь с одной из этих колонн, и я не хочу, чтобы ты вдруг простыл у меня по дороге.
Малыш надел плащ, и офицер усмехнулся.
— Мы еще сделаем из тебя солдата, — сказал он. — Голуби не узнают тебя, когда ты вернешься.
Он указал на темные пятна на рукавах и на груди, где раньше на плаще была нашита эмблема рода войск и знаки различия, и сказал:
— Это был плащ американского сержанта. Понятия не имею, как его звали, и где он воевал, и вообще жив он или нет. Сейчас это твой плащ, берегите друг друга.
Малыш плотно запахнул на себе полы плаща, ощутил его приятное волнующее объятие и вместо голубятни побежал в столярку, потому что хотел посмотреть на себя в большом зеркале столяра. Безвестный американский сержант был очень высокого роста, и Малыш в его плаще выглядел несколько смешно. Он подумал, не попросить ли кибуцную портниху уменьшить и подогнать плащ под его размер? Но столяр, именно этот франт и щеголь, сказал, что не стоит, «этот плащ уже побывал на многих других солдатах, в других странах и войнах. Посмотри, на нем есть несмываемые пятна, может быть от крови или от смазки, и две заплаты, на поясе и на спине. Такие плащи уже научились сами приноравливаться к людям».
Столяр кончил свое поучение, и Малыш помчался готовить свою переносную голубятню к операции, не обращая внимания на выкрики, несущиеся из палаток: «Герой! Шикарный парень! Смотрите на него!»
К первой и второй колонне Малыша не присоединили, но 17 апреля 1948 года, за две недели до его гибели в бою, была организована еще одна колонна. Ему приказали взять несколько голубей и спуститься с бойцами с иерусалимских гор на равнину. Оттуда он был послан в Гиват-Бреннер, где встретил Шимона, кибуцного голубятника, который сказал ему:
— Твоя подруга была здесь месяц назад, повезла голубей на юг.
Малыш понял, что голубеграмма, которую он тогда получил от нее — «да и нет и да и нет», — не была послана из Тель-Авива и что она просто не хотела его беспокоить. Он посмотрел на голубей, которых она оставила в голубятне Шимона, и представил себе ее пальцы на их крыльях и груди. Он взял одного из них в руки, и его охватили желание и тоска. А Шимон сказал ему:
— Послушай, один из наших командиров едет сегодня на мотоцикле в Тель-Авив и должен вернуться еще этой ночью. Если хочешь, я попрошу его прихватить тебя к ней.
Малыш взял одного из голубей, которых привез из Кирьят-Анавим, и спрятал в кармане своего нового плаща. Он пошел к командному пункту и стал ждать возле стоящего рядом мотоцикла.
— Это ты мой попутчик? — спросил его командир, который вскоре вышел из помещения.
— Да.
— Ты когда-нибудь сидел на мотоцикле?
— Нет.
— Держись руками здесь и здесь. Понял?
— Да.
— И не смей меня обнимать.
— Хорошо.
— Йалла![51] Садись и поехали.
2
Время клонилось к вечеру. Зоопарк уже закрылся. Мотоцикл остановился возле ворот, и Малыш сошел. Он поблагодарил командира и договорился, когда они встретятся. Потом взобрался на стену зоопарка и перепрыгнул на другую сторону. Он знал, что найдет Девочку в голубятне. Он надеялся, что она будет там одна.
Вокруг него волновались и кричали звери, подавалу голоса, как в любой вечер в любом зоопарке — рычанием, призывами, щебетом и ревом. И еще здесь царила грусть, как в любой вечер в любом зоопарке. Малыш бежал мимо клеток, ощущая обращенные к нему любопытные, молящие взгляды заключенных и стараясь не смотреть в их сторону.
На складе возле голубятни горел свет. Девочка приводила в порядок мешки с зернами, карточки и лекарства. Она услышала его шаги, обернулась, вскрикнула от радости. Они обнялись.
— Осторожней. У меня в кармане голубь.
Она сунула руку в его карман и вынула птицу.
— Он для меня?
— Он для меня, — сказал Малыш. — Чтобы ты послала мне еще одно письмо.
Девочка пометила ножку голубя ленточкой и поместила его в отдельный ящик.
— Я так рада, что ты пришел. Сколько времени у тебя есть?
— Час.
— Всего час?
— Завтра мы подымаемся с колонной в Иерусалим, — сказал он, — и я пойду с бойцами. И плащ я получил такой же, как у них, смотри. Это от американского сержанта, с мировой войны, — и со смехом крутнулся на месте.
— Прекрасно, — сказала Девочка, — а я получила шинель. Ну и что? И мне еще дали пистолет, и меня учили стрелять, и я проехала на джипе по всему югу.
— И послала мне оттуда голубя, как будто из Тель-Авива.
— Я не хотела тебя беспокоить.
— Шимон рассказал мне, что ты была и у них.
— Я взяла у него голубей, меня послали развезти их по кибуцам.
— И как было?
— Интересно. И страшно. И грустно. Много надежды и много отчаяния. Я видела, как новобранцы пишут домой, и думала: как хорошо, что ты остаешься со своими голубями в голубятне. Чего вдруг тебя посылают с колонной? Ты ведь даже не умеешь стрелять.
— Я немного умею, но мне и не нужно. Вокруг меня достаточно людей, которые умеют. И не беспокойся, пожалуйста. Я не воюю. Я иду сзади с голубями на спине.
— Это неправда. Ты вроде связиста. Ты должен идти возле командира, впереди всех.
И смахнула слезу гнева, покраснела, поцеловала и отстранилась от него.
— Так ты пришел попрощаться со мной?
— Я пришел посмотреть на тебя, и обнять тебя, и поговорить с тобой, и попрощаться тоже. У нас был час, а из-за того, что ты споришь со мной, у нас осталось только пятьдесят две минуты.
Она снова прижалась к нему, всем телом, грудью к его груди, и его нога нашла свое место между ее ног, ощутив знакомое тепло ее лона. Она погладила его через одежду. Он застонал, оторвался от нее и сбросил с себя плащ. Девочка снова обняла его и улыбнулась ему широко открытыми и очень близкими глазами.
— Погладь меня, — сказал Малыш, — потрогай меня и скажи, как ты мне всегда говоришь: а сейчас и ты потрогай меня так же.
Они вошли в голубятню, и, пока он расшнуровывал ботинки, она начала целовать его от ямочки на затылке и вдоль ложбинки между двух мышц, спускающихся к спине, скользя по ней теплыми, долгими и обессиливающими поцелуями.
— Ненавижу этих обезьян, — сказала она. — Смотри, они таращатся на нас, как мальчишки на пляже.
Она распустила узлы занавесок, и гомон голубей разом затих. Они расстелили армейское одеяло, легли на него и замерли в долгом поцелуе. Он прижался подбородком к сгибу ее шеи и сказал:
— Это ты. Это твоя рука. Твои пальцы, как лепестки тюльпана, я чувствую, что это ты.
Она оторвалась от него, поднесла руку ко рту, облизнула пальцы и охватила снова.
— А сейчас?
— Как живот ящерицы.
— А сейчас?
Он застонал.
— Как бархатное кольцо.
— А сейчас и ты потрогай меня так же, — сказала девочка.
Его пальцы скользнули меж ее бедер, и она содрогнулась, напряглась, расслабилась. Воздух наполнился ее запахом.
— Давай будем совсем вместе, — сказала она. — Давай, наконец, сделаем это. Мы уже не дети. Мы взрослые люди, которые раздают почтовых голубей в прифронтовой полосе и идут с солдатами в бой.
— Когда я вернусь с войны, — сказал он.
— Эти ребята на юге, — сказала она, — когда они давали мне свои письма, я всё смотрела на них и думала: кто из них вернется домой? Кто родит детей, а кто нет?
— Мы родим.
— Давай сделаем нашего ребенка сейчас, любимый, — сказала она.
— Сейчас я боюсь.
— Чего? Того, что скажут?
— Ну, что ты…
— Тогда чего?
— Что, если мы это сделаем, я не вернусь.
— Не говори глупости.
— Такое бывает.
Она оторвалась от него, откинулась на спину, вздохнула:
— Я хочу раздеться совсем, догола. И чтобы ты тоже.
Они разделись догола и снова легли на одеяло.
— Обними меня, мой любимый, — сказала она. Откуда закрался в нее этот страх? Отчего эта грусть в сердце?
— Когда я вернусь с войны, — обнял он ее. — Сделаем это, когда я вернусь. Если у человека есть ради чего остаться в живых, он не умрет.
И после короткого молчания и легких, едва касающихся пальцев сказал еще:
— Я хочу, чтобы первый раз совсем вместе был у нас при встрече, а не при расставании. Чтобы это было дома, на кровати, на простынях, а не на полу голубятни. Мы так долго ждали, подождем еще немного.
Они прижались друг к другу изо всех сил, а потом он немного отстранился, чтобы дать место и другой ее руке.
— Как приятно, — сказал он.
— Что приятно? Скажи мне точно.
— Что ты можешь делать двумя руками две разные вещи одновременно.
Они улыбнулись и замолчали. Он — молчанием нарастающего желания, она — любопытства.
— Как интересно выталкивается вдруг мне в руку твое белое семя, — сказала она, и Малыш задрожал всем телом, его спина затвердела, он застонал, а потом спрятал голову у нее на груди и засмеялся облегченно и счастливо. — И этот твой смех потом. И этот твой запах, как в наш первый раз, ты помнишь? Тогда, в школе «Ахад-Гаам»?
