Десять дней прошло.
Мариам сидит у окошка камеры, смотрит на тюремную жизнь. Дует летний ветер, несет с собой мусор, бумажки, перемахивает через стену, крутит крошечные смерчи на тюремном дворе. Все — охранники, заключенные, дети — прикрывают глаза рукой, но от пыли так легко не отделаться, она лезет в нос, в уши, песок скрипит на зубах. Ветер стихает только в сумерки, а ночью дует легонько, неслышно, словно извиняясь за дневное буйство.
Нахма дает ей мандарин — сует прямо в руку и сжимает пальцы вокруг оранжевого плода.
Плачет:
— Ты моя лучшая подруга.
Мариам не встает со своего места возле окна. Во дворе кто-то готовит пищу, сильно пахнет тмином. Дети играют в жмурки. Две девочки поют песенку — не ту же ли самую, что пели когда-то они с Джалилем, сидя на камне у ручья?
Лунку воробьи нашли
И купаются в пыли.
Рыбка в речке поскользнулась —
С головою окунулась.
Прошлой ночью к Мариам пришли обрывочные сны. Она видела одиннадцать камешков, уложенных столбиком. Молодой улыбающийся Джалиль в пиджаке, наброшенном на плечо, приезжал за дочкой на своем блестящем черном «бьюике-роудмастере». Мулла Фатхулла шел с ней вдоль речки, перебирая четки, из травы выглядывали синие ирисы, только пахли почему-то гвоздикой. На пороге стояла Нана и слабым, далеким голосом звала дочь обедать, а Мариам не хотелось двигаться с места: так хорошо было играть в прохладной зеленой траве, где ползали муравьи, жужжали жуки и скакали кузнечики. Блеяла одинокая овца на склоне горы. Скрипели колеса тележки.
Мариам сидит в кузове. Грузовик едет на стадион «Гази». Немилосердно трясет. Охранник с автоматом — молодой талиб с глубоко посаженными глазами и рябым лицом — сидит напротив нее, барабанит пальцами по борту машины.
— Ты не голодна, мамаша? — спрашивает он вдруг.
Мариам качает головой.
— У меня есть печенье. Вкусное. Если хочешь есть, я тебе дам. Не стесняйся.
— Нет. Спасибо, брат.
Охранник смотрит на нее добрыми глазами:
— Тебе страшно, мамаша?
У Мариам перехватывает горло.
— Страшно, — выдавливает она. — Очень страшно.
— У меня есть фотография моего брата, — говорит охранник. — Я не помню его. Он чинил велосипеды, вот и все, что я о нем знаю. Не помню ни его походки, ни смеха, ни голоса. Мама говорила, он был самый храбрый человек на свете. Просто лев. А когда коммунисты на рассвете пришли его арестовывать, он плакал, как ребенок. Я это к чему говорю? Страх — дело обычное. Все боятся. Тут нечего стыдиться, мамаша.
Тысячи глаз устремлены на нее. Люди на трибунах вытягивают шеи, чтобы получше рассмотреть происходящее на поле. Когда Мариам подают руку, чтобы помочь сойти с машины, ропот пробегает по толпе. Громкоговоритель объявляет ее преступление. Наверное, публика качает головами, щелкает языками. Но Мариам смотрит себе под ноги и не видит, одобряют ее или осуждают. Да это и неважно.
Когда ее увозили из тюрьмы, она боялась, что опозорится, будет кричать, блевать, обмочится, — да мало ли что бывает с человеком в последние земные минуты. Но тело ее не подвело, она сама спустилась с грузовика на поле, и талибам не пришлось тащить ее волоком. Стоит ей подумать о Залмае-безотцовщине, как душу пронизывает жгучая боль и ноги сами перестают спотыкаться.
Человек с автоматом велит ей идти к южной стойке футбольных ворот. Толпа замирает в ожидании — Мариам чувствует это. Она смотрит себе под ноги — на свою тень, за которой неотступно следует тень палача.
Жизнь не щадила ее — хотя были и счастливые минуты. Все равно хочется пожить еще, хоть раз повидать Лейлу, услышать ее смех, попить вместе чаю с халвой. Азиза! Мариам не суждено красить ей пальчики хной перед свадьбой (вот ведь красавица будет, когда вырастет), не суждено играть с ее детьми. И состариться Мариам не суждено.
У самой стойки ворот ей велят остановиться. Сквозь сетку бурки видна тень рук, сжимающая тень автомата.
Ах, как хочется жить!
Мариам закрывает глаза — и вдруг все печали оставляют ее, душу охватывает странное спокойствие, даже умиротворенность. Вот она появилась на свет — харами, нежеланный ребенок, досадное недоразумение, сорная трава. И вот земное существование кончено. Она любила, и ее любили, она была кому-то нужна, была подругой, защитницей, матерью. О ней останется память.
Все могло быть куда хуже.
Жизнь прошла не зря.
Мариам бормочет про себя слова Корана:
Он сотворил небеса и землю во истине. Он обвивает ночью день и днем обвивает ночь; он подчинил солнце и луну. Все течет до назначенного предела; Он — Великий, Прощающий![57]
— На колени, — произносит талиб.
Господи, смилуйся надо мной!
— Нагнись. Смотри вниз.
Мариам послушно исполняет приказание.
В последний раз.
У Тарика случаются ужасные головные боли.
Бывает, Лейла проснется ночью, а Тарик катается по кровати, сжимается в комок, натягивает майку на голову. Голова у него начала болеть еще в лагере Насир Бах, а в тюрьме стало только хуже. Порой его рвет от боли, он слепнет на один глаз.
— Словно мясницкий нож вонзается в висок и проковыривает дыру в мозгу. Потом боль вроде отпускает и нож втыкается в другой висок. Во рту даже отдает железом.
Лейла встает, смачивает водой полотенце и кладет ему на лоб. Помогает. Белые пилюли, которые Тарику прописал доктор Саида, тоже помогают. Но случаются такие ночи, когда остается только схватиться за виски и стонать. Тогда Лейла садится рядом, гладит Тарика по голове, держит за руку, и обручальное кольцо холодит ей пальцы.
Они поженились в тот же день, когда прибыли в Мури. Саид был доволен: не пришлось давать кров неженатой паре. И никакой он оказался не краснолицый и не узкоглазый — зачесанные назад седеющие волосы, подкрученные усы, мягкие манеры, сдержанная речь. Саид пригласил на нику свидетеля и муллу, дал Тарику денег (чуть не силой всучил). Тарик сразу помчался на Мэлл и купил два простеньких тонких обручальных кольца. Церемония состоялась поздно вечером, когда дети уже спали. Мулла набросил на брачующихся зеленое покрывало, и взоры их встретились в зеркале. Не было ни слез, ни улыбок, ни обещаний вечной любви. Зеркало безжалостно показало все морщинки, все складочки на некогда таких юных лицах. Тарик открыл было рот, собираясь что-то сказать, но тут кто-то дернул за покрывало, и Лейла отвлеклась и не расслышала.
В ту ночь они впервые легли в постель как муж и жена. Дети посапывали на раскладушках. В годы юности Лейла и Тарик трещали не умолкая, то и дело перебивали друг друга, хохотали, взрывались восторгом. И вот — так много случилось за эти годы, кажется, есть о чем поговорить, а у Лейлы словно язык отнялся. Она будто потерялась перед значительностью события. Ведь Тарик, любимый, совсем рядом, их головы соприкасаются, их руки сплетены…
Когда Лейла встала ночью напиться, оказалось, что и во сне они держались за руки. Да так крепко, ну словно дети за веревочку воздушного шарика.
Лейле нравится Мури — холодные туманные утра, прозрачные сумерки, мерцающие ночи, зеленые ели и коричневые белки, взлетающие по стволам деревьев, внезапные ливни, распугивающие торговцев с улицы Мэлл… Ей нравятся сувенирные лавки и многочисленные гостинички для туристов — вот ведь понастроили, пора и остановиться, ворчат местные жители. Лейле такое отношение кажется странным. В Кабуле люди только радовались бы каждой новой постройке.
Лейле нравится, что у них есть ванная — не нужник во дворе и жестяное корыто, а настоящая ванная, с горячей и холодной водой, с душем, с унитазом. Лейле нравятся потрясающе вкусные блюда, которые готовит ворчунья Адиба. Лейла любит, когда по утрам ее будит блеяние Алены.
Порой, когда Лейла смотрит на спящего Тарика, на разметавшихся во сне детей, ее охватывает такое счастье, такая благодарность, что горло перехватывает, а из глаз сами собой льются слезы.
По утрам Лейла вместе с Тариком обходит комнаты. На поясе у него связка ключей, из кармана торчит пластиковая бутылка с мылом для окон. В ведре, которое несет Лейла, тряпки, дезинфицирующие средства, щетка для туалета и полироль для мебели. У Азизы в одной руке швабра, в другой — набитая фасолью кукла, которую сделала для нее Мариам. Следом тащится мрачный Залмай.
Лейла пылесосит, заправляет постели, вытирает пыль. Тарик моет ванны и раковины, драит унитазы, протирает шваброй линолеум, меняет полотенца, раскладывает по полкам крошечные бутылочки с шампунем и куски пахнущего миндалем мыла. Азизе нравится мыть и вытирать окна. Кукла всегда при ней.
