…Русский Париж маленький. Невозможно за многие годы не столкнуться или в редакции, или на эмигрантском собрании, на демонстрации протеста. Но Говоров и Самсонов как-то изловчились ни разу не взглянуть друг на друга, словом не перекинуться.
Жан Пьер был бойкий крепыш, очень довольный тем, что имеет работу (а в стране два миллиона безработных!) и зарплату на тысячу франков больше смига[2], что получил трехкомнатную квартиру в «ашелеме» (для семьи из четырех человек совсем не плохо, и хоть дом старой постройки, да другие ждут по пятнадцать лет!), что у него «Рено-5» (купил подержанную, но в хорошем состоянии, на счетчике 80 тысяч км, а заводится с полоборота — что еще надо?). Прошлым летом Жан Пьер провел отпуск в кемпинге в Сальбри около пруда: дешево, милые соседи, дети загорели, ловил рыбу. А совсем недавно Жан Пьер выиграл в лотерею «Тик-о-так» сто франков! Выигрыш прогулял с друзьями в кафе, да не в деньгах счастье, главное — добрый знак, лиха беда начало.
Жан Поль был заторможенный зануда, очень недовольный тем, что всю жизнь горбится за месячную зарплату (всего на тысячу франков больше смига, тогда как другие гребут миллионы!), что живет не в собственном доме или квартире, а в «ашелеме», с неграми и арабами (здание пятидесятых годов, планировка отвратная, три комнаты на семью из четырех человек — ужас! Гостей негде принять!). Жан Поль стыдился своего маленького «Рено-5» (80 тысяч км уже набегал, вот-вот развалится, а сосед, торгаш, сучий потрох, рулит на новенькой «лансии»). Люди ездят отдыхать к морю. Увы, Жан Поль с детьми вынужден загорать в Солони, у грязного пруда, в палатке, взятой напрокат в кемпинге. Шум, гам, суета, никакого спокойствия. И тут недавно, как в издевку, выиграл по билетику «Тик-о-так» сто франков. Другие шесть номеров в лото угадывают, а ему — вонючая сотня! Знак судьбы: большего ему никогда не выиграть…
Говоров часто повторял эту байку в назидание Кире, дескать, вот она — вечная проблема характеров оптимиста и пессимиста, дескать, все зависит от взгляда на жизнь, и, мол, Кристина Онасис, миллиардерша и красавица, чувствует себя несчастной, а уж ей-то, кажется, все должны завидовать. Однако со временем Говоров стал подозревать, что дело не только в характерах, вернее, не столько в характерах, сколько в возрасте. Раньше Говоров был Жан Пьером. Но сумеет ли он и дальше сохранить свою природную жизнерадостность? Уже случались какие-то сбои, резкие перемены, и Говорова пугало, что он может когда-нибудь превратиться в типичного Жан Поля.
У Галины Вишневской был прощальный спектакль в Парижской опере. Ростропович прислал Говорову билет и приглашение на банкет в Кафе де ля Пэ. Говоров решил, что банкет он, естественно, не пропустит, а билет на «Евгения Онегина» кому-нибудь подарит. Корреспонденцию для Радио он готов написать заранее, с закрытыми глазами: «Выдающееся событие в культурной жизни Франции… Галина Вишневская последний раз пела Татьяну на оперной сцене… Восторженная публика…» И обязательно надо напомнить, что указом за подписью Брежнева Ростропович и Вишневская лишены советского гражданства, всех званий и орденов. Вот, собственно, и все. Не сообщать же советским радиослушателям, кто убил Ленского.
Утром в день спектакля Савельев и Говоров сидели в кабинете Владимира Владимировича. Рабочая пятиминутка, обычно заканчивающаяся за час: распределение тем, обсуждение новостей, какие-то сплетни из Гамбурга, просто треп. Тенью проскользнула Беатрис, положила на директорский стол телекс, испарилась. Владимир Владимирович прочел вслух: «Мистер Трак предлагает мистеру Говорову сделать получасовой репортаж из Оперы». Говоров устроил детский крик на лужайке: «Они озверели? С ума спятили? Нам через глушилку передавать запись «Евгения Онегина», которого советское радио транслирует ежедневно из всех оперных театров страны? Или товарищ Трак меломан? Я ему куплю полный набор пластинок Чайковского в праздничной упаковке в советском магазине «Глоб».
Директор парижского бюро, вальяжный и всегда спокойный, весело смотрел на Говорова. Когда Говоров иссяк, Боря Савельев иронически заметил:
— Создается впечатление, что Андрей не стремится повышать свой культурный уровень.
— Или хочет поругаться с Ростроповичем, — в тон ему добавил Владимир Владимирович.
— Да нет, ребята, я люблю Славу и Галю, но…
— Тогда почему «но»? — притворно удивился Владимир Владимирович. — Тем более, сдается мне, что эта инициатива исходит — я употребляю вашу терминологию — не от товарища Трака, а от товарища Трипелла.
— Андрей вас научил своему языку, но не совсем, — перебил Савельев. — Андрей сказал бы так: «Это товарищ Трипелл кинул мне подлянку».
Директор вздохнул:
— До таких высот мне пока далеко. В общем, товарищ Трипелл очень чтит Ростроповича и, насколько я знаю, мечтает с ним подружиться. В этом случае Трипелл совершенно прав: Радио должно не просто сделать реверанс, а подчеркнуть значительность события.
— Значит, мне в тридцать третий раз слушать «Евгения Онегина»? — в панике пролепетал Говоров.
— Ах вот в чем дело? — рассмеялся Владимир Владимирович. — Но наше ремесло требует жертв. И путей отступления я для вас не вижу. Разве что бежать в советское посольство и просить политического убежища.
В мрачнейшем настроении Говоров явился домой — переодеться в костюм, нацепить чертов галстук. И вдруг Кира предложила: «Давай я пойду в Оперу. Объясни мне только, какие кнопки нажимать на магнитофоне и что надо записывать».
Молодец, Кирюха, выручила! Говоров прокайфовал последние известия по телику, уложил Дениса, неспешно пролистал «Юность», «Коммунист», «Экспресс», а к полдвенадцатому ночи, отдохнувший и бодрый, подъехал к Опере. Из дверей вниз по лестнице валила разнаряженная публика. Вместе с французской звучала английская речь. Подруливали большие лимузины с дипломатическими номерами. Говоров увидел в толпе раскрасневшееся, оживленное лицо Киры. «Ей-богу, она интересная баба, — как бы со стороны отметил Говоров, — не уступает парижанкам».
— Записала, как ты просил: последние Галины «а-а-а!» и много аплодисментов. Наберется минут на десять. Между прочим, зря ты не пошел. Галя мне понравилась, у нее сильный голос. И музыка клевая.
Говоров на секунду потерял нижнюю челюсть.
— Ты хочешь сказать, что никогда раньше не слышала «Евгения Онегина»???
— Однажды маменька купила мне билет в Большой театр, но я предпочла свиданку, — честно призналась Кира.
Да, граждане, Кирюха на одиннадцать лет его младше. Другое поколение!
Говоров повесил магнитофон себе на плечо, поцеловал Киру, проводил ее к метро и чинно отправился на банкет.
Банкет был скромненький. Человек на сто. Пять министров. Семь послов. Три королевы. Еще какие-то черно-фрачно-галстучные господа, явно не подметальщики улиц. Но приглашен был и русский церковный хор в полном составе. Увидел Говоров и Самсонова с Катей. Табличку со своим именем Говоров нашел за столиком, где сидели старый знакомый из Би-би-си, главный с «Немецкой волны» и европейский корреспондент «Голоса Америки» — радиофицированный уголок. Бойцы идеологического фронта дружно вдарили по закуске. Немец хвалил вино (в котором Говоров ни хрена не понимал), американец рассуждал на профессиональные темы (мол, овес нынче дорог), а англичанин смиренно обронил, что успел послать свою корреспонденцию в Лондон. Класс! Би-би-си, как водится, всех обскакало. Надо было что-то придумывать. «Коллеги! Просветите темного деревенского мужика, из каких стран коронованные особы?» Коллеги охотно просветили: значит, так, рядом с Вишневской две красотки — королева Дании и королева Голландии, напротив — две старухи-гренадерки, нет, это вдова Помпиду, а вот другая — королева Италии. «Это не считается, — сказал Говоров, — ее давно свергли рабочие и крестьяне». Встал, вытер салфеткой рот, вытащил магнитофон из-под стула и нагло поперся к столику, где. «Андрей, не приставай, не могу, — не оборачиваясь, бросила Вишневская, — видишь, три королевы!» «Клал я на них с прибором, — зло прошипел Говоров. — Галя, я хочу, чтоб твои милые подружки из Большого театра уже завтра знали, что ты не будешь сидеть дома и мыть посуду, а продолжишь свою концертную деятельность». Вишневская вскинулась, обожгла его взглядом. «Жди в коридоре, приду через две минуты».
В два часа ночи в радиофицированный уголок подсел Ростропович. Улыбка до ушей, но выглядит плохо — лицо зеленое, скулы обтянуты. «Устал, наверно, — подумал Говоров. — Еще бы, дирижировал целый вечер, а сейчас, когда все гуляют, обходит столики, чтобы никого из гостей не обидеть. В этом весь его характер». Несколько захмелевшие и изрядно поужинавшие «голоса» радостно закурлыкали, загудели: «Мстислав Леопольдович, позвольте выпить с вами за здоровье Галины Павловны!» Ростропович воровато оглянулся: «Друзья, помилуйте, только вам, по секрету. Я пятый день не жру и не пью. У меня двухнедельный курс голодной диеты. Нельзя музыканту жить с таким брюхом».
