Она была бесконечной, эта операция! Но и Федор Родионович, и Герман понимали, что именно сшивание вен — самая ответственная ее часть. Надо, чтобы концы вен прилегали друг к другу именно внутренними, слегка вывороченными своими стенками, идеально гладкими, где не на чем образоваться кровяным сверткам. Опасность тромбоза вены, в которой скорость кровотока относительно мала, заставляла операторов шить с великой тщательностью, проверяя каждый стежок. Стоило тонкой венозной стенке прорезаться под нитью, и все приходилось начинать сначала. И они начинали, молча и упрямо. Как назло, оторвалась одна из четырех нитей-держалок, которые придавали сосуду на время сшивания форму прямоугольника.
— Держать, а не тянуть! — хрипло, чужим голосом сказал профессор Валентину Ильичу, у которого в пальцах повисла ненужная теперь, такая важная нитка.
— Я не тянул… — виновато промямлил тот.
Кирш толкнул его сзади в спину — молчи! Федор Родионович только коротко и зло глянул на Валентина Ильича.
Все швы, швы тонкими нитями, запрессованными в такие же тонкие серповидные иглы… Швы герметизирующие, фиксирующие…
И вот сняты уже сосудистые зажимы. Секунда напряженного ожидания. Артерия вздрогнула, словно шевельнулась испуганная змейка, и мерно запульсировала, неся к здоровой почке отравленную кровь. Наполнилась, упруго потемнела вена.
— Пробирку, — прохрипел Федор Родионович.
Теперь все в операционной, замерев, смотрели на свободно болтавшийся в пробирке конец мочеточника, ждали. Все, кроме хирургов. Они продолжали работать. Осталось сделать один, теперь уже сравнительно небольшой, шаг — подготовить в мочевом пузыре ложе и внедрить туда свободный конец мочеточника.
По операционной пронесся гул. Казалось, даже прохладнее стало, словно проникло сюда свежее дуновение, будто посветлело под высоким потолком: в пробирку потекла первая мутная капля. Почка работала! Честно работала почка брата, унося из Жениного тела смертельный яд.
Был только час дня, но в кабинете горела люстра, одна из тех больших окрашенных под бронзу люстр, которые невесть где раздобыл Батя. Скрытое темными тучами небо почти не давало света. Яркая люстра освещала бледное безразличное лицо Федора Родионовича и склоненные над столом головы Ардарова и Валентина Ильича. Профессор медленно и негромко диктовал, а они записывали — доцент в историю болезни, Валентин Ильич — в операционный журнал. Время от времени, не опуская головы и лишь переводя устало скользивший по стенам взгляд на чашку, Федор Родионович отхлебывал черный кофе. В паузах Ардаров отпивал из своей чашки, и Валентин Ильич — из своей, хотя кофе казался ему слишком крепким и недостаточно сладким. Прервав диктовку, Федор Родионович сказал:
— Что-то давно не звонят из реанимационной. Узнайте, пожалуйста, Раиль Фуатович, что там. Мы допишем сами.
Когда доцент уже направился к двери, Федор Родионович сказал:
— Нужно будет, наверное, оставить на ночь специальную бригаду. Пусть зайдет ко мне Герман Васильевич.
— Я могу остаться, — предложил Ардаров.
— Но ведь у вас с утра контрольная лекция?
— Да… — замялся Раиль Фуатович. — Но ее, может быть, удастся перенести?
— Невозможно.
Эту злосчастную лекцию переносили дважды. Ардаров вышел, а Федор Родионович продолжал диктовать.
Вскоре доцент позвонил из реанимационной и сообщил, что пока состояние Жени Харитонова без особых перемен — «соответствует тяжести вмешательства. Результата последнего анализа крови еще нет. Как только будет…»
— Ладно, — сказал Федор Родионович.
Соответствует тяжести… Сколько их существует — в медицине, в жизни, — ненужных, пустых слов! Обволакивающих зерно истины вязкой оболочкой… Он кончил диктовать и стал подписывать протоколы операций, которые услужливо подавал ему Валентин Ильич. Подписав, откинулся на спинку кресла, потер ладонями запавшие глаза. Какая апатия, какая тяжесть! Да ведь он просто стариком стал, немощным стариком… Так бы и сидел, закрыв глаза, покойно опустив руки на колени, как те старики, которых он видел когда-то в деревне. Когда это было, и почему он вдруг вспомнил их?.. Лет пять назад они ездили с Татьяной на дачу к ее приятельнице. Тогда он чувствовал себя еще совсем молодым, бодрым. Старики неподвижно сидели на завалинке, грелись на солнышке, зажмурившись, положив руки на колени. А он с сочувствием смотрел на них и думал: вот, все в прошлом… Как приятно, наверное, сидеть неподвижно под теплыми лучами солнца, думать, слушать деревенскую тишину… Но сейчас нужно все-таки встать и идти в реанимационную палату. Пересилить себя и идти… Как быстро она подкатывает, старость! Всего пять лет прошло, а какой разрушительный эффект!..
— Ну, что ж, идемте взглянем на больных, — сказал он Валентину Ильичу. — Сама операция — это только полдела.
— Но это была великолепная операция! — с искренним восхищением произнес Валентин Ильич.
— Окончательные оценки операций — в их исходах. — Федор Родионович грузно поднялся с кресла.
— Здесь все должно быть хорошо! — оптимистично заявил Валентин Ильич.
А сам подумал, следуя за Федором Родионовичем, что день, когда он, Валентин, сделает подобную операцию, будет днем свершения его мечты. Какая цепь прекрасных, технически совершенных манипуляций: выделения, препаровка, швы, анастомозы — почти трехчасовая песня рук!
Вокруг кровати, на которой лежал Женя, единственной в палате реанимации грудного отделения, хлопотало несколько человек. Наркозная трубка еще стояла, и был подключен дыхательный аппарат. Лида и Петр Петрович обсуждали что-то у изголовья постели.
— Самостоятельное дыхание не восстановилось? — спросил Федор Родионович, подходя к больному.
— Недостаточное. А хорошая вентиляция сейчас очень важна. — Петр Петрович сделал жест в сторону Германа и Серафимы Ивановны, склонившихся над лентой, исчерченной самописцами.
Федор Родионович пощупал Женин пульс. Серафима Ивановна показала ему записи.
— Очень слабый больной. Он и был слабый… — Круглые поблескивающие очки в тонкой лопнувшей оправе делали ее лицо испуганным.
Это нытье он не мог больше переносить. Федор Родионович не глядел уже на движущуюся на его ладони ленту. На его худом лице вспухли желваки.
— Только что получили последние данные о мочевине крови, — немного поспешнее, чем обычно, сказал Герман. — Падает на глазах!
Федор Родионович вскинул голову, оживились усталые глаза.
— Цифры!
— На столе еще было триста миллиграмм-процентов, потом двести тридцать, сейчас — сто пятьдесят. И мочи достаточно.
— Ну вот, видите! — громко и радостно сказал Федор Родионович. — Теперь, ребята, если мы его не вытащим, грош нам цена!
Мочевина исчезала из крови! Быстро исчезала! Значит, почка работает вовсю, очищает кровь. А сердце… Конечно, этому отравленному, ослабленному сердцу приходится туго. Но оно должно обязательно справиться! Молодой ведь парень! И все эти собравшиеся здесь люди помогут ему.
Федор Родионович детально обсудил с врачами дальнейший план боя. Они заставят отступить сердечную слабость! Он уже не мог себе даже представить, не мог предположить иного исхода. Он вдруг крепко уверовал в окончательную победу и, сразу взбодрившийся, прямой и помолодевший, пошел из реанимационной.
В коридорах и в холле толпились больные.
Еще когда шла операция, они, наспех пообедав, покидали столовую и, словно притягиваемые магнитом, тянулись к дверям операционного блока, где возвышавшийся надо всеми Власов сообщал последние данные, полученные им от выскакивавшей куда-нибудь санитарки или от заходившей в операционную медицинской сестры. Сюда поднимались больные со всех этажей. Больницу охватило волнение, сходное с тем, какое возникает у совершенно незнакомых людей на улицах при сообщениях о космических полетах. Здесь было чувство гордости за своих собратьев, идущих на подвиг, за могущество человеческой мысли и рук человеческих, здесь было и опасение, страх за рисковавших, искреннее желание им удачи.
Возбуждение было настолько сильным, что, казалось, собственные страдания отодвинулись, стали меньше и незначительнее. Как-то неловко было стонать во время перевязки и морщиться от укола, жаловаться на вполне терпимые боли и признаваться в том, что боишься хронического аппендицита, когда совсем рядом, за несколькими стеклянными дверьми, один человек, здоровый молодой человек, отдавал другому, ради спасения его, часть самого себя — свою почку!
Когда из операционной вывезли Бориса, «болельщики» сдвинулись к дверям реанимационной палаты. Туда, конечно, никого не пускали, только Власов — немедленно начавший помогать сестрам и анестезиологам: что-то подносить, поддерживать — беспрепятственно входил в палату.
