— Алексей Емельянович… — на пороге появилась секретарь.
— Я занят, Ольга Евгеньевна! — отмахнулся Гавреченков.
Дверь тихо закрылась.
— Я не понимаю вашей позиции, Владимир Александрович! — Гавреченков развел руками. — Но — вам решать, вам жить. Можете идти.
— Спасибо, Алексей Емельянович. — Данилов сменил ироничную улыбку на довольную. — Давно ни с кем по душам не разговаривал. Блаженство!
Гавреченков с демонстративной деловитостью зачиркал ручкой в настольном органайзере. От сильного нажима рвалась бумага, но главный врач словно не замечал этого.
— К Алексею Емельяновичу можно войти? — спросила Ольга Евгеньевна вышедшего из кабинета Данилова.
— Конечно, можно, — разрешил Данилов.
«Чем я занимаюсь? — подумал он. — Только и делаю что хамлю главным врачам. Надо бы порыться в руководстве по психиатрии — не описано ли там подобное извращение?»
Против ожиданий никто из коллег не стал интересоваться разговором с главным врачом. Только Вознесенский на ходу спросил:
— Остаешься?
— Остаюсь, — подтвердил Данилов.
И все — не было ни любопытства, ни ободрения, ни тем более порицания. «На «скорой» было бы иначе», — подумал Данилов и дал себе слово в ближайшую свободную субботу или воскресенье непременно заглянуть на родную подстанцию. И в самом деле, сколько можно — с прошлого года собирается, да все никак не соберется проведать бывших коллег.
Можно было заехать и сегодня — сразу после работы, но Данилов представил себе, как появляется на подстанции в шестом часу вечера с двумя бисквитно-кремовыми тортами в руках. В гараже, разумеется, не будет ни одной машины, а на подстанции — никого, кроме диспетчеров и Елены. Нет, лучше уж с утра — так хоть будет возможность пообщаться с отработавшей сменой.
У него потеплело на душе от картины визита на родную подстанцию. Данилов представил, как он, не торопясь, проходит по гаражу, заходит в диспетчерскую, затем обходит комнаты отдыха, созывая всех на кухню для скорого чаепития. Интересно, многое ли изменилось за время его отсутствия? Да скорее всего, ничего и не изменилось, иначе Елена бы рассказала об этом. Нет, все равно все изменилось. Ведь раньше он был выездным врачом, а теперь — всего лишь гостем. Но все равно приятна даже мысль о том, что надо навестить бывших коллег…
Заканчивая с сегодняшней писаниной, Данилов почувствовал сильную потребность отвести душу в узкой мужской компании.
Полянский, как обычно, долго не отвечал на звонок, но наконец в трубке послышалось его приглушенное:
— Да?
— Привет, мученик науки!
— Привет. — Полянский продолжал говорить тихо. — Что-то срочное?
— Когда освобождаешься? — Данилов понял, что Полянский отбывает время на очередном кафедральном заседании или на очередной конференции.
— В шесть — точно.
— Тогда в полседьмого — на ноге у башки! — Данилов и сам не помнил, когда к нему прилипло это уже не популярное московское жаргонное выражение.
— Буду. — Полянский отключился…
Место, в которое его привел Данилов, Полянскому поначалу не понравилось.
— Вот уж не думал, что в центре Москвы может быть такая дыра, — сказал он, скользнув взглядом по обшарпанным стенам и остановившись на колченогих разномастных стульях. — Ну и ну!
— Зато здесь пельмени лепят сами, а не в супермаркете покупают. — Данилов подтолкнул приятеля в спину. — И есть нефильтрованное пиво. Хорошее.
— Ладно, уговорил. — Полянский снял куртку, повесил ее на спинку одного из стульев и опасливо уселся — стул устоял. — Если уж нефильтрованное…
После пятой порции пельменей, на сей раз начиненных телятиной и грибами, Полянский в сытой истоме откинулся на спинку стула и выдал заключение:
— Это не дурь, Вовка, это объективное следствие твоей работы на «скорой». Ты привык действовать в о-о-чень сжатые сроки, в черт знает каких условиях и тем не менее выходить победителем — вытаскивать своих пациентов с того света за ногу, за руку или еще за что-нибудь. Сейчас же, когда у тебя больше времени на пациентов, пардон — пациенток, и к тому же условия лучше и возможностей больше, тебе кажется, что ты вообще не имеешь права на неудачу. Заметь, я говорю «на неудачу», а не «на ошибку». Эта история с желудочковой аритмией — действительно несчастный случай, а не следствие твоей мнимой халатности.
— Это ты так считаешь…
— Вовка! Хорош бредить! Я так считаю, ваша администрация так считает, Елена так считает! Согласись, что это чего-то да значит!
— Особенно — мнение администрации, — съязвил Данилов.
— Да, представь себе! Если твой главный спит и видит, как бы уесть тебя половчее и тем не менее ничего не может предъявить официально, то это свидетельствует о твоей непогрешимости… — Заметив, как брови Данилова поползли кверху, Полянский поправился: — Тьфу ты — безгрешности. Так что хватит самоедства…
— Это не самоедство, Игорь, — едва слышно сказал Данилов. — Это, наверное, моя посттравматическая энцефалопатия. Я все время боюсь упустить нечто важное и оттого настолько застреваю на мелочах, что не вижу главного. Пару раз чуть не напорол косяков. А я ведь врачом работаю, да еще анестезиологом-реаниматологом, а не пончики продаю. Там все просто, просчитался — доложишь из своего кармана. А я ничего доложить не могу…
— Тебе надо к психотерапевту. — Полянский поднял руку, подзывая официантку. — К хорошему психотерапевту… Еще две порции с телятиной и два пива.
— Я не люблю психотерапевтов, — сказал Данилов, дождавшись, когда официантка отойдет от их стола, — ничего личного, просто не люблю — и все.
— Тогда меняй работу, — посоветовал Полянский.
— Ты читаешь мысли нашего главного врача.
— Я не читаю чужих мыслей, но почему бы тебе не заняться чем-нибудь другим? В медицине есть много направлений…
— Агитируешь к себе на кафедру? — рассмеялся Данилов. — А что, это мысль! Я подумаю.
— Работать на одной кафедре с тобой?! — Полянский замахал руками, словно пытаясь отогнать от себя пчел. — Нет, лучше броситься под трамвай! Это более спокойный и надежный метод самоубийства. А если серьезно, то можно пойти в ультразвуковую диагностику или в рентгенологи. Чем плохо?
— Ничем, — пожал плечами Данилов. — Целыми днями пялишься в телевизор и еще деньги за это получаешь.
— Тогда иди в медицинские статистики, — обиделся Полянский. — Знаешь, Данилов, я всегда подозревал, что ты спрашиваешь совета только для того, чтобы надо мной поиздеваться!
— Ты ошибаешься, — посерьезнел Данилов, — я издеваюсь над собой, а не над тобой. Издеваюсь, потому что и в самом деле не могу найти выхода. Но знаю, что он есть.
Глава двадцать вторая и последняя
ВЕТЕР ПЕРЕМЕН
Решение пришло неожиданно — во время игры на скрипке. Данилов оборвал на середине четвертую сонату Вивальди и перешел к сюите Баркаускаса, сосредоточившись на музыке. Во время игры он полностью сливался с инструментом, ощущая смычок бесконечным продолжением своей руки. Весь мир растворялся в музыке, становился ею. И никогда еще во время игры Владимира не посещали озарения — только после.
Отложив скрипку, Данилов погладил ее рукой, благодаря и одновременно, прося прощения за то, что их сегодняшняя встреча была недолгой. В футляр убирать не стал — вдруг удастся поиграть еще?
Не удалось. Сперва Данилов пытался убедить себя в том, что новоявленная идея никуда не годится, разве что для вставки в сериал. Ведь ни для кого не секрет, что самые причудливые, самые неожиданные повороты судьбы случаются именно с героями сериалов. Из пешек — в ферзи, из ферзей — в дамки, из дамок — в козырные тузы, а из тузов — в шестерки. Круговорот судьбы…
Он попытался представить себя в новом качестве — получилось лишь с третей попытки. Данилов прикинул и так, и сяк… После обдумывания и примерки идея начала казаться не такой уж и бредовой.
Данилов отправился на кухню. Набирающий обороты мыслительный процесс требовал горючего — кофе с коньяком.
Кофе чуть было не убежал из турки. Пенная шапка уже готовилась обрушиться вниз, когда Данилов спохватился и снял медную посудину с плиты. Разумеется, обжег пальцы, ведь времени на то, чтобы взять салфетку, не было.
Данилов добавил в чашку коньяка и уселся за кухонным столом. Отсюда лучше всего было любоваться весной — открывался вид не только на двор, но и на небольшой скверик. Вспомнилось из Северянина:
Гостей приветствует весна,
Цветут струистые гранаты;
Как птицы, девушки крылаты,
Все жаждет ласки и вина![3]
Ласки и вино хороши в любое время года, но весной их хочется острее, тут поэт был прав. Впрочем, о весне он лучше всего сказал в другом стихотворении:
