Ознакомительная версия.
– Пока мы сами с собой договоримся, вокруг не останется ни одного двуногого…
Укол, еще укол – дуэль переходила в рукопашный бой.
Нарядный зеленый дом огромными овальными окнами подглядывал за сближением фигур. Рука Сани замерла на границе, где кожа, устав облегать, набухла складкой. Подушечки пальцев, став стократ чувствительнее, потянулись дальше.
– Я спасаю тысячи людей, но каждый раз думаю, что спасаю только тебя.
Саня вел себя словно престарелый искусствовед, всю жизнь копавшийся в пыльных фолиантах. С завязанными глазами его доставили в Венецию, поместили в лучший номер «Лунной таверны», и теперь он приближается к плотно задернутым шторам, за которыми должен увидеть площадь Святого Марка.
– Ты не боишься, что этот дом, эти полотна импрессионистов у нас на стенах, эти толпы поклонников и поклонниц, просителей и попрошаек за нашим забором рано или поздно осыпятся в прах?
– Уже осыпались. То, что ты видишь, – возрождение из пепла.
Чуть тронул указательными пальцами подрагивающие на сквозняке шторы, чуть-чуть приоткрыл для себя туманную перспективу, не решаясь рвануть руки в стороны, обозреть панораму и броситься вперед.
– Я же говорила – рано или поздно вакханалия твоей мысли обратит твою жизнь в серый сумрак, в котором ты потеряешь себя. Ты готов к этому?
Словно навечно соглашаясь, Саня кивнул, так и оставшись со склоненной головой, щекоча волосами. Бедра, отбивая ритм легких прикосновений, непроизвольно вздрагивали.
Она вдруг перестала бояться, перестала думать о том, что необходимо раздувать недолговечный уголек любви. Пусть вместо любви будет обжигающее пламя прикосновений. На день, на час.
«К моему живому телу никогда так не прикасались…»
– И ты готов на все, чтобы я забыла, на каком свете я стараюсь любить тебя?
Вместо положительного ответа он опрокинул ее на шезлонг, руки лихорадочно отодвигали все, что мешало ему впитывать всплывающую из волн твердь. Венеция принадлежит ему. Он знает о ней все. Пусть во сне, но он регулярно появлялся здесь, плавал по каналам, вдыхал морской воздух, приправленный запахом пульсирующей веками жизни.
– Ты будешь ставить мне оперы?
Штор больше не было. Он приникал к стеклу так, что расплющивался нос, а губы оставляли мокрые туманные поцелуи.
– Ты будешь готовить завтрак и позволять кормить себя в кровати по утрам?
Как давно изученную картинку, он вертел ее тело, но, потеряв ориентиры, на ощупь, языком осязал путь, оставляя зигзаги следов, словно сооружая из них кокон, чтобы спрятать Фею. От других, от сомнений, от боли…
– У тебя должен иногда вскакивать прыщик, чтобы я его выдавливала.
Он не заметил, как оказался без одежды. Лебеди гоготали над тем, как они ищут губы друг друга и находят, приникая, совершенно не в тех местах, где им положено быть.
– Ты должен разыскивать все мои любимые песни, носить мои комбинашки, слать мне пять эсэмэсок в день, путешествовать со мной в дальние страны и знать все о них.
– Ты должен быть моим Богом и обыкновенным менеджером, чтобы я могла тобой управлять. Загорелым мачо и хрупким хилым юношей, бедным смуглым арабом, богатым галантным евреем, божьим человеком, простым русским солдатом, сонным мальчиком и развратной неугомонной девочкой. То дерзким и неистовым, то тихим и печальным.
– У тебя должны быть сны в голове. Ты должен хорошо одеваться, говорить на пяти языках и говорить мне слово «сука». Ты должен все время восхищаться мной.
– У тебя должна быть мечта. Ты должен отвечать мне, что будет, когда мы умрем и после того, как умрем снова, ревновать, никогда не плакать и ничего не бояться.
Теперь он был весь здесь. Весь в ней.
– Ты должен сделать мне ребенка, похожего на тебя и похожего на меня.
И потом, все еще задыхаясь, он зашептал ей в ухо:
– Да, все это я сделаю для тебя…
– К тому же ты должен орать, когда кончаешь.
Она столкнула Саню с себя.
– Ничего этого мне не надо. Давай вернемся в нашу скворечню и просто останемся жить.
– Когда все кончится, мы так и сделаем. Подожжем к ядреной кочерыжке этот дом, а в нем все чемоданы с наличкой. Уйдем в рубищах.
– Когда все кончится? – Фея эхом откликнулась на самую первую, главную фразу.
– Когда люди поймут, что они спасены.
Guns’N’Roses: «November Rain»
Дирижабли швартовались в восьми точках Москвы и практически круглосуточно становились местом паломничества огромной массы народа, милиции и различных служб безопасности в штатском.
– Неужели ты веришь в эту бутафорию? – Витек указал на трап, к которому отовсюду приливали толпы людей.
– Запарил ты со своей паранойей! Пятые сутки талдычишь ерунду. Никто из прокатившихся на экскурсионных дирижаблях не исчез. Факт? Факт! – возражала Фея.
– Это тебе в новостях рассказали?
– Ты просто не хочешь верить очевидному. Каждый, кто побывал там, – она ткнула в розовую громадину, – не исчез. Из почти ста тысяч наших пассажиров – ни одного случая пропажи. Разуй свои печальные глазки. Это нельзя объяснить ничем. Такой погрешности быть просто не может. Кораблев реально спасает это стадо.
На площади Европы действительно происходило Спасение. Организованно, без происшествий. Если не считать происшествием море слез тех, кто не смог попасть на дирижабль, тех, кто торопится достоять в очереди и получить свой шанс, тех, кто отчаялся получить билет.
– Ахинея. Человек только сам может себя спасти.
– Мир с тобой, Красная Шапочка. Не спасаем, а помогаем им спастись…
– Помогают они! – фыркнул Витек. – Люди перестали ощущать реальность. Сначала эти бесчисленные исчезновения, теперь дирижабли. Люди перестали чувствовать себя, понимать груз своей души и памяти. Своей жизни! Все, кто стоит здесь, легко откажутся от этого груза ради «НН»-билета. Они не спасаются, не живут, а спят. Вы просто виртуозно продлеваете этот сон.
– Ты думаешь, твои красноречивые хохмы кому-нибудь помогают? Фиг вам! К тебе всего одна просьба. Сделать то, что можешь! Не спорь, я знаю – можешь! Яви им чудо. Пусть они смогут прокатиться на этой летающей колбасе. Пусть все жаждущие попадут на эти ковчеги. Пусть разместится столько туш, насколько сработает твоя фантазия. Пусть эти олухи спасутся!
Каждое слово – как пощечина. Пощечина от любимого человека. Витек опустил голову, чтобы Фея не видела, как перекосилось его лицо. Девушка развернулась и пошла прочь с площади Европы.
Она уже не могла видеть струившиеся очередями толпы народа. Плачущие дети, мамаши и бабули со скорбными лицами, отцы, яростно кричащие или обреченно печальные. Крым, остатки белогвардейского движения, беспомощная, бесплодная… эмиграция.
Все с какой-то домашней утварью – по слухам, именно ее стали чаще всего принимать в залог. Впрочем, Оля так выстроила систему безопасности, что даже приближенным стало совершенно непонятно, о чем она инструктирует менеджеров «Нашего Неба» и многочисленных волонтеров.
– Стой! – закричал Витек. Он догнал ее, схватил за руку. – Ну чего ты ко мне присосалась? – Ощущение маленькой теплой ладони оказалось таким стремительно новым, что Фее показалось – обжигающая игла проткнула километры холодного равнодушия, которые не могли растопить ее сердце. – Вы можете наштамповать тысячи этих дирижаблей, сделать билет совершенно бесплатным…
Фея покачала головой:
– Ты же знаешь – не будет эффекта. Сейчас людям продают шанс. Не возможность, не уверенность. Без стоимости. Бесценную. На этом не зарабатывают. О поездке нельзя договориться. Люди оставляют свои вещи на два года как гарантию, что два года жизни им обеспечено. И жизнь продолжается. Ты же понимаешь – чудо не повредит. Думаешь, мироздание расщедрится на еще более злые шутки, если ты разок поможешь этим млекопитающим подняться в небо?
– Зачем? Пусть спасаются сами! Я знаю – они могут! – От собственного крика, как от озноба, Витек сжал плечи, притих, жалея, что сорвался, – его эмоции давно никому не интересны. Добавил тихо: – К тому же рано или поздно небо примет всех…
– Как?! – в ответ заорала Фея. – За сутки получается девяносто шесть вылетов! При максимальной нагрузке это девятнадцать тысяч человек. А спасать все еще нужно миллионы! Двойники нашей компании почкуются повсюду, но вполовину не так эффективны, как «Наше Небо». Людям внушили, что спасает «Наше Небо», – и точка! Теперь они с трудом верят во что-то другое. Ты же знаешь, среди тех, кому не посчастливилось покататься, обостряются процессы исчезновения. Со слезами отходят от трапов и – фьють! – через сутки их уже нет. Спаси хоть этих! – Она ткнула в толпы людей, запрудивших площадь Европы. Трап стоял на станции речного трамвайчика, розовый дирижабль висел над водой. Люди медленной струйкой затекали на борт.
Один из десяти получал отказ. Такие личности особо выделялись в толпе.
Витек с трудом сдерживал слезы. Он понимал – если согласится, это еще больше отдалит его от тех немногих, которые стали относиться к нему как к близкому человеку. Всесилие – как бессилие, как проказа.
Ознакомительная версия.
