Всю довольно длинную дорогу мы мило беседовали, и время текло незаметно. Но нелегкая дернула меня заметить, что де Эйзенштейн, конечно, великий художник, но все его творчество после возвращения из затянувшейся американской командировки — это апологетика средствами искусства Сталина и сталинщины. Я выразился со свойственной мне резкостью, назвав этого классика кино сталинским холуем. Боже мой, что случилось с нашим спутником! «Мне дико слышать Ваши архаические высказывания, — простонал Клейман. — Так думали некоторые не в меру ретивые «критики» этак лет 20 тому назад! Вы несете вздор и вскоре сами убедитесь в этом!» Остаток пути прошел в тягостном молчании, к тому же в кромешной тьме.
Кинолекция началась часа через два после нашего прибытия в Обнинск. Прямо с эстрады Клейман, кстати, великолепный оратор, рассказал (не называя меня) про эпизод в машине и патетически закончил: «Вот вы сейчас увидите и сами убедитесь, сколь неосновательно и даже кощунственно обвинение великого режиссера в холуйстве перед Сталиным». И действительно, 400 человек, собравшиеся в зале, увидели!
Обе серии картины «Иван Грозный» я видел как-то лет 20 тому назад, так что воспоминания о ней у меня почти совсем стерлись, я как бы смотрел фильм заново. Общее впечатление — пышно поставленная, очень условная опера. Суть же этого действа — безмерная, безудержная хвала тирану, убийце и патологическому монстру, кровавыми руками строившему централизованное российское государство. Во имя этой «высочайшей» цели дозволены любые, самые чудовищные преступления. И надо быть совершенно слепым, чтобы этого не увидеть! Ой, как актуально звучали в сталинские времена обвинения «доверчивого» Грозного своих политических противников в попытках организации покушений на его священную особу! Это ведь те же вредители и иуды-троцкисты, а позже — врачи-отравители — агенты Джойнта, только обряженные в кафтаны и скуфьи. Самые витиеватые в своем словоблудии критики-искусствоведы никогда не смогут доказать, что де Эйзенштейн в этом фильме вопреки прямой директиве Сталина (а ведь эта картина была, как известно, поставлена по указанию Сталина и под его неусыпным наблюдением) проводил какую-то свою, чуть ли не «гуманистическую» линию. Какой вздор! Я имею против этой, с позволения сказать, «концепции» аргумент почти математической строгости. Ведь актеров на роли выбирал Эйзенштейн. И он выбрал на роль палача «без лести преданного» своему владыке, пресловутого Малюты Скуратова, самого обаятельного киноактера страны — Михаила Жарова. Известно, какую высокую оценку дал Лучший Друг советских кинематографистов личности Малюты. Выбором Жарова на роль Малюты Эйзенштейн практически доказал, что он неукоснительно следовал руководящим указаниям вождя. И делал это на совесть, даже с некоторым сладострастием. Конечно, обаятельный актер может играть и роль негодяя — тому немало примеров. Но в том-то и штука, что роль палача Малюты Жаров играл в «своем ключе», отнюдь не перевоплощаясь. Что за душка этот Малюта, какой шарм (все-таки Жаров!). А что касается «гуманизма», то я вспоминаю свою невеселую шутку, сказанную в 1948 году моему незабвенному другу — историку В. М. Туроку, что, мол, жду не дождусь, когда у них в Институте истории будет защищаться диссертация под названием: «Малюта Скуратов как основоположник российского гуманизма». Турок мрачно смеялся — особенно года через два, когда действительно, близкая по названию диссертация была защищена…
После «Ивана Грозного» нам показали очень впечатляющие фрагменты «Бежина луга». Как известно, этот фильм должен был прославить «подвиг» Павлика Морозова. В плане режиссерском и операторском фильм, по-видимому, был отснят отменно. По статическим фрагментам, конечно, нельзя судить об уничтоженной ленте. Но дух картины вполне можно прочувствовать. Запомнились звериные, заросшие «диким волосом» хари крестьян (по режиссерскому замыслу символизирующие «темное, уходящее прошлое доколхозной деревни»). Очень странно было смотреть на варварский разгром церкви озверелыми крестьянами, обращенными в колхозную веру. Особенно тяжелое впечатление производила группа снятых крупным планом (это Эйзенштейн умел делать!) очень страшных и безобразных старух, глядящих на этот погром и ощеривших беззубые пасти в кощунственном одобрительном смехе. Сцена чудовищно неправдоподобная, но зато необыкновенно идеологически выдержанная.
Как известно, Сталину не понравились ни «Грозный», ни «Бежин луг», что имело вполне естественные последствия для этих выдающихся произведений искусства. Критики и историки кино разное говорят о причинах этой немилости. Как дилетант я мог бы по этому поводу сказать следующее: перестарался Сергей Михайлович в своем угодничестве, перемудрил. Он хотел решать свою холуйскую задачу методами высокого искусства, искал какие-то новаторские формальные решения, «ходы» — ведь он же был действительно выдающийся художник! А примитивный, грубый вкус Вождя требовал чего-то более простого и понятного. Эйзенштейна же высокое искусство время от времени куда-то заносило совсем «не в ту степь» (вспомним знаменитую сцену с немецким ландскнехтом Штаденом, где, может быть, вопреки воле режиссера очень ярко и наглядно проявляется дикий деспотизм грозного царя). Сталину еще не нравилось, что после очередных казней Грозный замаливал свой грех. Бывший семинарист, конечно, этим комплексом не страдал…[40]
Здесь намечается интересная коллизия между мещански примитивным вкусом всесильного деспота-заказчика и рвущимся изо всех творческих сил выполнить этот заказ талантливым художником. Положение последнего всегда опасно — его не поймут! Тот же Клейман поведал нам об очень характерном эпизоде, случившемся на премьере «Валькирии» в Большом театре в сезон 1940 года. Как известно, Эйзенштейн, выполняя очередной нелегкий заказ Вождя, незадолго до этого и совершенно для всех неожиданно подписавшего зловещий советско-германский договор, поставил любимую фюрером оперу Вагнера. Согласие Эйзенштейна поставить «Валькирию» на самой большой сцене страны было тем более удивительно, что за несколько лет до этого он создал весьма понравившийся Вождю фильм «Александр Невский», гневно бичующий псов-рыцарей, прямым наследником которых объявил себя бесноватый фюрер.[41]
Все-таки тонкая штука — диалектика! Какое имеет значение, что реальный Александр Невский был обыкновенная хитрая лиса, ловко задабривавший могущественных татар и лебезивший перед ними. Да и росточком не вышел — всего лишь 147 см (по свидетельству Михаила Михайловича Герасимова; см. новеллу «К вопросу о Федоре Кузьмиче»). Последнее обстоятельство Эйзенштейн просто игнорировал, выбрав на роль Александра одного из длиннейших актеров — Черкасова. Конечно, важна не «правда фактов», а общая идея, которая была, безусловно, прогрессивной. Уж, казалось бы, холуйский смысл постановки «Валькирии» сомнений не вызывает! Так нет же — Клейман что-то лепетал о каких-то гуманистических задачах, которые будто бы ставил и решал при этом Сергей Михайлович! Опять этот пресловутый «гуманизм». И вот — послушайте, пожалуйста — присутствовавшие на премьере высокопоставленные офицеры вермахта и чины германского посольства остались явно недовольны: «Жидо-большевистские штучки!» — отчетливо сказал какой-то лощеный оберст. Опять не поняли! Опять перестарался! Трагедия, что и говорить! Впрочем, вполне закономерная. Очень скоро не понравившуюся новым друзьям Корифея всех искусств оперу сняли с постановки.
Что касается «Бенина луга», то этот фильм было не просто запрещено демонстрировать, он был уничтожен, даже смыт. Последняя кара, однако, вряд ли была сделана по прямому указанию Вождя. Здесь сработали другие обстоятельства, пожалуй, чисто случайные. Эту историю мне рассказал мой неизменный проводник по киноджунглям Лазарь, который, в свою очередь, слышал ее от Ромма. Случай, действительно, совершенно поразительный, ярко характеризующий нравы отечественного кино, так сказать, на самом высоком уровне.
По возвращении из Америки Эйзенштейн долго не мог получить от киновластей заказ, достойный его дарования. Много раз он обивал пороги соответствующих учреждений и, в частности, кабинета тогдашнего председателя Госкинокомитета тов. Шумяцкого. Этот чиновник принимал Сергея Михайловича неизменно вежливо и предлагал ему разные киноподелки, например, помогать окончательно зашившемуся Александрову в постановке «Веселых ребят» или, отталкиваясь от «Бесприданницы» Петрова, поставить «Грозу» Островского. Подобного рода предложения Эйзенштейн неизменно, и притом, в самой резкой форме отвергал. Надо полагать, что обстановка во время их собеседований была довольно тягостная. И вот однажды, когда разговор в своей деловой части уже закончился, Эйзенштейн как бы вскользь заметил, что еще с юности мечтал об экранизации запрещенной царской цензурой поэмы некоего одаренного поэта по фамилии Барков. Поэма называется «Лука» — очень талантливое, хотя и довольно резкое произведение.
