— Я приду на то место! Я буду тебя ждать у камня. Я знаю — ты сможешь вернуться! — отбиваясь кричал Теофил.
Рот больного приоткрылся, голубые глаза бессмысленно уставились в потолок, мучнистое лицо дебила сливалось с белизной подушки.
Кажется, никогда ещё он так не торопился домой, никогда так не волновался, увидав уже от поворота оранжевый свет в окне горницы. В зябкой, чавкающей грязью темени, среди черных заборов и прячущихся за ними чужих убогих жилищ — свой родной свет! Он осторожно открыл дверь, на цыпочках миновал веранду и обмер, увидав пустую комнату. Теи не было и в «спальне». Лишь легкие звуки поющего фортепиано вылетали из магнитофона. Значит, она нашла старые записи матери. И ушла!? Легко потрескивала натопленная печь. А у печи…
— Господи, что с тобой, девочка? Маленькая моя! — он опустился на пол к свернувшейся калачиком Тее. Поднял её, заглядывая в лицо. — Тея, Тея… О, Господи…
Неужели страшные пророчества Севана не горячечный бред и слуги Алярмуса навестили ее? Навестили, что бы оставить свой плод… Сердце должно разорваться прямо сейчас! Конец, конец… Он испустил предсмертный вопль. Ресницы девушки дрогнули, янтарем блеснули распахнувшиеся глаза, озаряя светом:
— Уснула! Пригрелась у печи и уснула.
— Я чуть не умер… — Филя опустился на диван вместе с драгоценной ношей. Прижал её к себе, зажмурился. — Так страшно…
— Не надо грустить! Я буду радоваться — ты пришел, пришел! Мне было холодно и больно вот здесь, — Тея прижала ладонь центру груди. — Нитки кончились, одуванчики превратились в снег… Но я не осталась одна! Сумела пригласить сюда музыку твоей мамы и зажечь огонь…
— Молодец, девочка… Мама была хорошей пианисткой. Моцарт, «Маленькая ночная серенада»… — бормотал Филя, не слыша своего голоса. Не отрываясь, затаив дыхание смотрел он в глубину её зрачков, словно переливал из души в душу то, что нельзя было выразить словами. Его сердце захлебывалось любовью и жалостью и казалось Теофилу в эти мгновения, что поймет он вот-вот, почти уже понял нечто невероятно важное.
Закинув руки, Тея сомкнула кольцо вокруг его шеи, спрятала лицо на его груди:
— Так мне совсем хорошо… Я не сильная, да?
— Ты настоящая. Самая, самая настоящая. Самая нужная, нежная, родная, — Филя осторожно опустил легонькое тело на диван, сжал руки, грея их в своих ладонях. — Послушай, это очень серьезно. Сейчас мы отправимся в путешествие. Вот твой свитер, платки, оденься потеплее.
Расстелив на полу вышитую скатерть, он положил икону, фотографию той, что произвела на свет Тею, магнитофонную кассету, Библию, томик своих стихов. Остановился, вспоминая что-то. Достал из шифоньера на веранде планшет, вытащил фигурки, одна из которых превратилась в чешуйчатый длинный чехол и с отвращением бросил в огонь. Печь зашипела, с воем поднялся в трубу сноп искр. Поджав к подбородку колени, Тея следила за происходящим круглыми, растерянными глазами.
— Нам пора уходить, — Теофил опустил на колени рядом, взял её руки. Ты же храбрая девочка.
— Здесь наш дом. Дом нельзя бросать ночью.
— Мы должны найти другой дом.
— Но уже темно. За окном ночь! Все спят!
— Не все. Поверь мне, так надо, — Филя нарочито громко закашлялся, заглушая шорохи за окном. Он уже слышал их, проходя через сад и он знал, кто подстерегает их в сырой темноте.
— Поняла! Мы вернемся к Источнику!? — вспыхнув радостью, Тея вскочила и, покачнувшись, неловко упала на стул. — Голова крутится, как будто в ней метель…
— Наверно, ты ничего не ела и сильно грустишь. Не надо. Все будет хорошо, я обещаю, — Филя укутал теплым платком её детские, узкие плечики, набросил тулуп и подхватил на руки. Вперед! Только вперед, к свету! Скрипнув, захлопнулась за спиной калитка, растворился в темноте старый дом.
В переулке было пустынно. Ели мотали лохматыми лапами, казались совсем черными и живыми в мертвенном свете редких, качающихся на ветру фонарей.
— Да ты почти невесомая, Фея! Мы убежим на край света! — Теофил бодро зашагал к автобусной остановке. И откуда в такой час автобус? Не сомневаться, не путаться в дурацких вопросах! Идти и идти.
Он ведь знал, не мог не понимать, что путь к Карельскому хутору далек и сложен. К нему не добраться с узелком, перекинутым через плечо и слабенькой девочкой на руках. Теплая и нежная в своем пуху, как сопящий щенок, она прильнула к его плечу. А он чеканил в такт шагам, как заклинание:
Мы не станем с тобой умирать никогда,
Потому что… наверное, ни почему…
что ж нам делать, как ни доверяться Ему?
Да пошлет нам такие как этот года.
Нам с тобой, уверяю нас, все нипочем.
Только надо тесней наше тело сжимать,
пустоту между нами тесней оттеснять…
Небывалое не порастает быльем.
… В пустом вагоне электрички, уносящей от Москвы основательно храпящего алкаша, бумаги, мусор, ветхость и тяжкий дух застарелой бедности, прижавшись друг к другу, как попугаи-неразлучники сидели двое: худенькая девочка в белом пухе деревенских платков и лохматый парень, тревожно поблескивающий очками. Теофил трепетал ноздрями, словно вышедшая на след гончая. Он заметил, как только что, угрюмо втянув голову в плечи, прошел в тамбур усталый ночной путник. Там остановился и закурил, глядя в окно. Филя мог поклясться, что державшую папиросу руку обтягивала дьявольская перчатка и ясно было — посланец подземелья оказался здесь неспроста.
— Мы едем очень быстро! Большие дома, в них так много людей! Они добрые? У них есть радость? — любопытные глаза худышки повожали мелькавшие за черным окном огни пригородных многоэтажек.
— Обязательно должна быть. Ну хоть немного, — Филя старался не лгать.
— Мне столько нужно узнать… Завтра, ладно? — желтые глаза устали, начали моргать, она зевнула. — В окнах свет, люди ещё не спят. А ко мне уже пришел сон. Спой серенаду, ту, маленькую, что играла мама, или ласковую, что жила в шкатулке и улетела.
— Шкатулку я обязательно починю. Или научусь хорошо петь. Это совсем просто. Только не сегодня. Сегодня спою кое-как, — Филя обнял прижавшуюся к его груди теплое, драгоценное существо и стал укачивать, напевая с дрожащей хрипотцой, происходящей от волнения чувств. «Спи, моя радость, усни…»
Мужчина в тамбуре смотрел на них сквозь стекло и огонек сигареты выхватывал из темноты его улыбку. Комок застрял в горле певца. Он закашлялся, пряча лицо в волосах Теи. Исчезнуть, раствориться, вознестись… Умереть не разжимая объятий от разрыва сердца. Их общего сердца….
Тея высвободилась из его рук, села:
— Тебе страшно, я чувствую. Не надо петь. Возьми и читай книжку деда. Ту, старую. — Она потянулась к лежащему на лавке узлу. — Дед всегда читал, когда было страшно. Он говорил — молитва отгоняет Духов Тьмы.
— Духов?… Погоди… — пошарив в карманах куртке Фля достал бумажку.
— Эту записку передал мне один человек… — он осекся. — Да, человек по имени Севан. Слушай:
«Я нашел Источник. Я видел начертанное в глубине заклинание. Знаки на камне долгими веками наносили вода и солнце, скрывая свои тайны. Они знают, как остановить Алярмуса. Я видел штрихи, составляющие магический рисунок. И может быть, может быть кое о чем догадался. Вот малое, что удалось понять мне в тайнописи Источника:
«…часы можно перевернуть и тогда то, что было концом, станет началом, черное станет белым, тьма — светом, муки — радостью, безверие верой и Время добра начнет свой ход. Тот кто может перевернуть часы должен вспомнить ЖИВОЕ Слово. Его знали все, но забыли. Люди приходят и уходят, не победив зверя. Они могут спастись, если вспомнят главное. Но если они опоздают, часы начнут отсчитывать чужое время — время зла…»
В висках оглушительно лязгнуло, словно упали оковы. Филя камнем полетел в свистящую бездну, беспомощно кувыркался в темноте и, наконец, грохнулся о холодные камни. Рот наполнился кровью, в ушах дрожал гулкий звон, ледяное дыхание сковало тело. Ладно, посмотрим… Превозмогая боль, он поднял разбитое лицо и увидел странное. Он находился в центре арены черного цирка, оказавшегося при рассмотрении сводами каменной пещеры. Ряды амфитеатра заполняло кишащее месиво, среди которого острые лучи бегающих прожекторов выхватывали то узкую, сморщенную голову гада, то бледное человеческое лицо с точками неподвижных змеиных глаз. Публика неистовствовала, приветствуя явление Теофила. Шипение и свист затихли, как только голубое свечение сосредоточилось на центральной «ложе», возвышавшейся над остальным рядами. В туже секунду шпаги прожекторов скрестились возле Теофила и ослепительно вспыхнули. Он заслонил лицо рукой, а когда отнял её, понял, что не холодный огонь полыхал в центре «арены» там светились неземным светом прозрачные сферы гигантских песочных часов. Странным образом, вопреки законам физики, часы стояли косо, соприкасаясь с каменной плитой одной лишь точкой нижнего чугунного обода. Неустойчивое равновесие, казалось, было способно разрушиться от дуновения воздуха. И «песчинки» в стеклянных резервуарах были странные — живые и мертвые. В верхней части — золотые, как маленькие солнца, в нижней — угольно черные, мертвые. Причем тех, что были вверху и заливали все окрест теплым светом, осталось совсем мало. Одно из маленьких солнц двинулось в узкий перешеек. Вспыхнув прощальным светом, упало на гору угольных шаров и погасло, поглощенное зловещей чернотой. В узкое жерло двинулся новый пульсирующий сгусток света и Филя с ужасом понял, что наверху остались считанные одиночки, державшиеся жалкой обреченной горсткой.
