Этот разговор был возможен только потому, что Морган с Вулфом остались наедине. Обычно Вулфы были заняты сверх меры, но в тот день многочисленные люди, составлявшие их окружение, куда-то разошлись. Морган знал всех и каждого в своем кругу, и как конкретные личности многие из них ему нравились; но когда они собирались вместе, он обычно уходил в себя. Люди, группировавшиеся вокруг Вулфов, были теснейшим образом связаны отношениями самыми интимными и меняли привязанности и объекты сексуального влечения с такой же легкостью, с какой иные люди меняют шляпы. Они были умны, но каким-то жестоким и язвительным умом, острие которого нередко направлялось как против врагов, так и против друзей. Мог ли Морган обнажить перед ними свои неудачи? Поэтому если и секретничал, то лишь с Леонардом и Вирджинией.
– Я сказал Масуду, – говорил он теперь, – что, вероятно, мне придется вернуться в Индию. Я многое забыл; слишком значительные события произошли в последнее время: Египет, война. Я писал о других вещах. Индия представляется мне весьма смутно.
– Вот и поезжайте! – резко сказал Леонард. – Если именно это вам нужно.
У данного Леонардом совета были такие острые края, что он казался почти материальным объектом. Леонард не любил ходить вокруг да около. Он и сам провел немало лет на Востоке, отлично зная, что это значит.
– Возможно, и поеду, – неуверенно сказал Морган.
Вирджиния сидела рядом и курила сигарету из любимого ею крепчайшего табака. Ее присутствие ощущалось столь мощно, что дух Моргана, казалось, забился глубоко в угол его существа. Тем не менее со временем она ему понравилась – длинное, формой похожее на фонарь лицо, скрывавшее острый ум. Яркими иголками глаз она долго изучала лицо Моргана, а затем произнесла:
– Знаете ли, я не могу представить вас в Индии.
– Но я там уже был. Целых шесть месяцев.
– Знаю, – ответила Вирджиния, – вы писали мне. Но я просто говорю, что не вижу вас в подобных местах. Это моя проблема, не ваша.
Хотя каким-то образом, когда рядом находилась Вирджиния, все проблемы становились его.
* * *
Александрийская книга была написана, и Морган не знал, куда себя деть. Он предался ничегонеделанию – занятию, к которому у него был несомненный талант. Однако за сим последовали неизбежные спутники безделья – угрызения совести. Без следа проходил месяц за месяцем.
Конечно, он поддерживал связь с Мохаммедом, но вести, приходившие из Египта, не радовали. Ребенок, которого назвали Морганом, заболел и умер, и само по себе это было печальной новостью. Однако Морган никогда не видел этого ребенка, почему и воспринимал его существование как сказку. Гораздо более реальными и горестными оказались новости, связанные с самим Мохаммедом. Со времени, проведенного в тюрьме, обострилась его предполагаемая чахотка. Кроме того, он сильно нуждался и особенно страдал оттого, что его английский друг не мог помочь ему с работой.
Но что тут можно поделать? Морган прикоснулся к жизни Мохаммеда, но устроить ее был не в силах. Судьба египтянина всецело зависела от его положения и условий существования; они, в свою очередь, определялись принадлежностью к расе и классу, и изменить что-либо здесь было практически невозможно. Морган и сам вернулся в те формы существования, которые его вылепили. И лучше бы ему оставаться дома, по крайней мере теперь. А если он и поедет куда-нибудь в будущем – это будет не Египет.
Оставалась Индия. И хотя Морган пока не мог ехать, Индия звала его на разные голоса. Одним из них был голос Масуда. Между ними с момента приезда Масуда в Англию вновь установились самые нежные отношения. Масуд писал, что отложил денег, чтобы оплатить путешествие Моргана – трогательное предложение, которое Морган, конечно же, не смог бы принять.
Почти в то же самое время с Малькольмом Дарлингом, приехавшим в Англию в отпуск, пришло новое известие. Поминутно исторгая яростные диатрибы по поводу бойни в Амристаре, которой он был почти одержим, Малькольм сообщил, что привез для Моргана свежее приглашение от Их Высочества магараджи. Не пожелает ли Морган бросить все и приехать в Индию, дабы вступить в должность его личного секретаря?
– Он как-то уже просил меня об этом, – сказал Морган. – Но я даже не знаю, что это такое.
– О, индийцы обожают титулы, – ответил Малькольм. – Обычный административный пост, нечто вроде блюстителя конституции, хотя никакой конституции там нет. Его занимал англичанин, но он будет отсутствовать несколько месяцев по состоянию здоровья. Небольшой несчастный случай – он выпал из поезда.
– Я не могу на это пойти, Малькольм. Очень хочу, но не могу.
Сущая правда. Внутренне его тянуло в том направлении – настолько, что со временем Индия сделалась для него настоящей манией. И через несколько месяцев, чувствуя, что совершает измену, он написал в Девас осторожное письмо, осведомляясь, не занят ли еще пост личного секретаря магараджи.
Ответа Морган не ждал. Поэтому рассказал о письме матери. После обеда они сидели вместе в гостиной и читали, и Морган спросил:
– Что мамочка скажет, если Поппи снова уедет?
Мать вздохнула и пальцем заложила место в книге, где читала.
– Все зависит от того, куда.
Морган рассказал ей о Девасе и о возможном приглашении. Внимательно наблюдая за матерью, он не увидел на ее лице следов беспокойства.
– А не может ли это великое царство обойтись без твоих услуг? – спросила она.
– Думаю, может, – ответил Морган. – Но у меня имеется еще один мотив. То есть мой индийский роман.
– О да, – сказала Лили неопределенным тоном.
– Возможно, ты его не помнишь. Я завяз в нем, но лишь постольку, поскольку подзабыл детали индийской жизни. И мне нужно вернуться, чтобы освежить впечатления.
– Ну что же, мой дорогой, – сказала Лили, вновь открывая книгу, – если нужно, поезжай. Только будь осторожен.
Морган и не надеялся, что Лили так легко перенесет внезапное расставание. Хотя вряд ли это имело значение, поскольку Морган сомневался, что приглашение вообще придет.
Но потом оно, конечно же, пришло.
Когда прислали телеграмму, Морган гостил у Голди в Лайм-Реджисе. Сообщение было многословным, но весьма неопределенным, и Морган, стоя в холле, несколько раз прочитал его, прежде чем вернуться в гостиную, где работал Голди. Смущение Моргана было столь велико, что его старший друг, взглянув на его лицо, пробормотал:
– Все в порядке?
– Думаю, да. То есть меня приглашают вернуться в Индию.
– О-о, ужасно, – проговорил Голди. – Вы рады?
– Даже не знаю, – отозвался Морган.
Его поразило то, что невозможное вдруг стало возможным, а что, казалось, находится в другом мире, вдруг приблизилось на расстояние вытянутой руки.
– Он хочет, чтобы я приезжал немедленно, – добавил он.
– Ни за что бы не вернулся туда, – покачал головой Голди. – Если, конечно, существует небесная справедливость, то Всемогущий отправит меня за грехи именно туда. Однако никакой магараджа не имеет надо мной подобной власти.
Всю войну Голди, мрачный пацифист, провел взаперти в Кембридже, желая, как он выразился, впитать в себя весь ужас времени.
В самом начале противостояния Голди отправил свой проект в Лигу Наций и с тех пор настойчиво его продвигал. Принятие Мирной конференцией Конвенции Лиги Наций вернуло ему уверенность в собственных силах, и настроение его с тех пор значительно улучшилось. Хотя он и был озабочен плачевным состоянием мира и его искренне волновало все, от голода в Китае до линчевания негров в Америке, уединившись с Морганом в Лайм-Реджисе, он изменился к лучшему, пребывая в состоянии относительной удовлетворенности жизнью. Завернувшись в халат, он сидел над переводом «Фауста». И хотя говорил Голди с Морганом тоном самым мрачным, подвижный рот выдавал его, а маленькая кисточка на макушке его оранжевой шапочки весело подергивалась.
Морган уже направился к двери.
– Телеграфирую согласие, – сказал он.
– Не обдумав все тщательно? – спросил Голди. – Мудро ли это?
– Что?
Морган смутился, не сразу поняв вопрос.
– Что же здесь обдумывать? – спросил он. – Я еду, и еду непременно.
* * *
Теперь, когда новость об отъезде обрела реальные черты, Лили частично вышла из равновесия. В последние дни перед его отъездом она как-то поблекла и стала невнимательной, но Морган понимал, что это от любви к нему, а потому реагировал соответственно. Вечером, перед отъездом, она написала записку, полную самых нежных слов из тех, которыми располагала.
«Мне представляется, что я проснулась много дней назад, а тебя нет уже долгое время. И дом скучает по тебе. Он так печален, словно знает, что ты в отъезде, в Лондоне, уехал на день или два. И во сне у меня было то же самое чувство, когда объявили войну».
Но в печали пребывал не дом, а его мать. И даже это не могло остановить Моргана. Через двенадцать дней после отплытия из Тилбери он уже был в Порт-Саиде.
