Он спешил домой.
Усталое сердце болело о сыне…
Смеркалось, как заведено.
Поскрипывал тайными сочленениями чистенький вагон. Неугомонные колеса выговаривали: тяжело – хо-лод-но… хо-лод-но…
Коленька Батраков на четвереньках ползал по коврику вагонного купе и катал свой джип, рыча, как тигр-р-р-р-р…
– Куда же ты едешь, оголец?
Единственный пока попутчик, чья шевелюра уже унесена ветрами времен, снял очки для чтения и обратился к маленькому Батракову со свойской улыбкой. Такой, с которой во всем, наверное, подлунном мире обращаются к несмышленышам. Несмышленышем чувствовал себя в таких оборотах и сам стареющий Батраков, как бы становясь со своим ребенком единым существом и принимая в душу некое саднящее напряжение.
Коленька притормозил в позе низкого старта и прокурорски пристально посмотрел на своего экзаменатора. Ясно читался в этом взгляде суровый приговор. Он был таковым, что пассажир с изумлением произнес:
– Чего-о-о?.. – и вслед за очками отложил на откидной столик газетный кроссворд, в котором было написано «карга». Затем на ощупь он нахлобучил колпачок на предмет со странным названием «авторучка».
Батраков знал за сыном это редкое свойство думать, прежде, чем отвечать на какой-либо вопрос. Эта вдумчивость и пугала, и радовала его.
– Куда мы едем, Коленька? – выступил он посредником и взял сына за руку.
– На Восток… – угрюмо глядя на чужого, ответил мальчик.
А отец пояснил попутчику:
– Он у нас редко вступает в разговоры с посторонними людьми – вы уж не обессудьте! Меня зовут Михаил Трофимовичем…
– Вася… – отозвался попутчик, садясь на полке и нащупывая ногами тапочки на полу. – Вот такого бы мальчика нам в президенты – все бы меньше бы людям горя было!..
И они с Батраковым поручкались. При этом мощная правая лапа попутчика тискала не менее мощную правую Батракова, а левой – он шуршал в пакете под полкой.
– Я не пью в дороге, – замутил перспективу Батраков.
– И я не пью, – заверил лысый Вася. – За ворот лью…
– Др-р-р-р! – тарахтел Коленька, не спуская с этой сцены синих, вбирающих свет глаз. – Вж-ж-ж!
– А я – специалист… – ставя на стол маленькую «Московского» коньяка, сказал Вася и, позевывая, добавил: – …по наладке дорожной техники… У нас в Брянске – завод… дорожной техники… – И раскрыл ножик, чтобы порезать копченой колбасы. – Вот… колбасой… – начал было он, но Коленька прочел укоризненное стихотворение:
– Саля – лёля – аба-ка! Ой, низя, низя, низя!
Васина рука не дрогнула, он лишь с опаской глянул на малыша и спросил:
– Это он про что?
– Про нож… – улыбнулся Батраков. – Мы пока не даем ему ножа…
– Эх, президент! – улыбнулся и Вася. – Я думал ты про колбасу! Почему, думаю, низя? Мо-о-ожно… думаю… Ну, хоп!
– Хоп! – сказал Батраков.
Коленька смолчал. Он переметнулся на колени к отцу и пытался определить, что бы значило это «хоп», не спуская глаз с натужно вздрагивающего кадыка Васи. И вдруг сказал громко:
– Вася!
Вася поперхнулся, подышал носом, подвигал опытной диафрагмой, утер слезы.
– Не паць! – сказал отзывчивый на слезы Коленька, сам едва не плача.
– А-а… – отмахнулся тот. – Не президентское это дело… Народ плачет, а горе вперед скачет… А? Вот и дедушка подтвердит… Правда, дедушка? Слушай, что-то мне твое лицо знакомо. А? Ты в каких войсках служил, Миш, а?
– В морском десанте, – невольно соврал Батраков, вспомнив одного из своих любимых персонажей. – Девять месяцев в подвешенном состоянии. Потом высадился на грешную сушу и до сегодняшней нашей с вами встречи так и служу.
– Не понял: правда, что ли? А я служил в автобате, как у родного бати. Не, но лицо твое я точно где-то видел…
– Хоп! – сказал лексически чуткий Коленька.
И Вася послушно выпил еще одну – мягко, бесслёзно, ласково…
Батраков смотрел на летящие за окном огоньки в черном море зимы. Он касался губами белесой и шелковистой макушки сына. Несмотря на болезнь ног, он был еще силен. И простая, как пожар, злость начинала туманить голову, напрягая отмирающие мышцы. Он гасил ее этими нежными касаниями, тихо вскипая от того, что попутный Вася принимал его за дедушку Коленьки, и от самого этого вынужденного вагонного общения, за свою простодушную ложь о морском десанте.
«Не будь психом… Что он такого сделал, этот Вася? – внушал он, сегодняшний и смиренный, себе, вчерашнему и буйному. – Терпи… Прощай человеку его невольную бестактность – он другой… Просто он – другой… Всяк несовершенен на свой лад… Вот он написал в кроссворде «карга» – что имеется в виду? Просто сыграй его в характере – и поймешь… и остынешь… и пожалеешь…»
Но некий бес нашептывал: «Замучаешься играть…»
Ситуацию спасал ангел, сидящий на отцовских коленях.
Вскоре постучали в дверь купе.
Вася с простецкой дерзостью ответил, что все дома.
И явились двое: каменно-вежливая молодая проводница в казенном кителе с юбкой, указавшая молодой даме ее место на одной из верхних полок. И сама эта дама с матерчатой дорожной сумкой на колесиках была молода, с нежным румянцем на смуглых щеках. Он робко светился, заметный даже в полусвете купе.
– Она еще успела заскочить в последний вагон, когда поезд тронулся – шла! – пояснила проводница перед тем, как удалиться. – И дошла!
– Дак, зашибись! – сизым голубем проворковал Вася. – Шик-мадера! Прынцеса! Я тож дохожу!
Невиданно желтыми, обезьяньи быстрыми глазами вошедшая дама скользнула по лицам попутчиков. Молча отвесила каждому полупоклон.
Батраков отсадил Коленьку, встал, чтобы забросить ее сак в верхнюю нишу и, ударившись о верхнюю полку, не заметил, что рассек голову на месте какого-то старого шрама.
– Хоп! – отметил этот факт Коленька.
– Во, видал! – сказал Вася, обращаясь к разумению Коленьки. – Добро наказуемо! Поал, Мыкола? А барышни любят пиратов!
– Лысый, прекрати… – с опасным спокойствием произнес грубость Батраков. – Не засоряй, мягко говоря, ребенку голову плохими словами!
– О, мль, попал, мль… – обхватил руками голову Вася. – В вагон для некурящих, мль…
– Не паць, дядя, мль… – волновался Коленька.
Барышня, казалось, ничего не слышала и явно ничего не говорила. Однако ее желтые, медовые глаза потемнели, когда она увидела кровь на той ладони Батракова, коей он потер ушиб на голове. Молча, она присела на краешек васиной полки, раскрыла дамскую сумочку и извлекла из нее невскрытый перевязочный пакет. Мужчины замерли от мала до велика, как заколдованные, как ископаемые со стеклянными глазами экспонатов краеведческого музея. Молчание это длилось все то время, пока барышня останавливала сочащуюся из раны кровь. Она озаряла, она возводила на царственный трон туманный смысл душевного бытия.
Потом она улыбнулась Батракову – и сладким эхом озноба отозвалась эта смущенная улыбка в его разрушающемся теле. Он ответил ей открытой, благодарной улыбкой.
– М-м-м! – застонал Вася, видя это, и, улегшись головой в сомкнутые козырьком руки, прервал стон.
Коленька живо следил за жестикуляцией глухонемой барышни, которая на пальцах и стремительно меняющейся мимикой объясняла отцу, что помнит его по кино и любит.
– Спасибо, милая… – отвечал счастливый Батраков.
– Спасибо, миляля, – дублировал Коленька.
– Ей нужно переодеться… Коленька, побудешь с тетей – а мы с дядей Васей пойдем и быстренько покурим… Хорошо?
– Хоп!
– Нэ кажи «хоп»! – тихонько пригрозил пальцем Батраков, а глухонемая барышня с шутливой укоризной качала головой, глядя на эти его угрозы.
– Пошли, Вася…
Вася встал. Он оказался низкоросл, пузат, одышлив и длиннорук.
«Вот беда…» – двигаясь сквозь анфиладу купейных отсеков, испытывал недовольство собой Батраков. Он, сам того не желая, жалел отчего-то неудачного попутчика, не хотел этой жалости, брезговал ею, но оказался не волен разом победить то, что считал слабодушием и отрыжкой ложного гуманизма.
В тамбуре он протянул Васе пачку сигарет, но Вася протер дырочку в белой замше оконного стекла и молча уставил один глаз во тьму за окном – он не курил.
«Бережется», – не без зависти подумал Батраков и спросил отчего-то:
– Что такое карга?
– Где? А-а… Старая женщина… Пять букв…
– Так, может быть, – бабка?
– Карга.
– У тебя, Вася, дети есть?
– Почему – «ты»? Мы что, вместе свиней пасли в Индюшьей балке?
Батраков лишь недоуменно поднял брови, не найдясь с ответом.
А Вася между тем зло сказал, глядя в оконную проталинку:
– Был бы у меня отец… в детстве, мль… Я б точно инженером стал… А так х… ль: живешь – молотишься, жуешь – торопишься…
Стоя у супротивного окна и прикуривая еще одну сигарету, Батраков сделал вид, что не слышит Васю.
«Как же это все… как же все это печально: лысый Вася… Карга… Глухонемая принцесса… Прости, спаси и помилуй мя, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий…»
