Дед положил мне на ладонь ржавый кусок железа. Я сжала его в кулак, чтобы почувствовать холод беспомощного металла, стараясь представить жужжание и свист жала, слепо летящего сквозь дым. Я закрыла глаза, чтобы распробовать вес маленькой, заржавевшей частички войны, кислинку и немоту одной несостоявшейся смерти, бессилие ангела боли перед решительным, яростным рывком кавалерии сквозь дым. И победу, которая обязательно, совсем скоро случится вопреки этой пустяковине, слепой и безжалостной пуле, сплюснутой в мятый, изломанный, потерявший смысл кусок железа. Я зажмурилась еще сильнее, чтобы понять, что жало, летящее сквозь дым, несостоявшаяся смерть и невыносимая, рвущая в клочья боль сломались, лишились смысла, стали хламом и больше никогда не превратятся обратно, в прежние. Тем временем дед бережно встряхивал, сворачивал и раскладывал свое неуловимое, ускользающее прошлое в пакеты из тусклого целлофана. И аккуратно прятал свертки обратно в маленькую тесную комнатку общежития, в оклеенный желтенькими обоями военный чемодан, до следующего раза.
Я распахнула кулак, чтобы напоследок рассмотреть дуру-пулю. Но в свете солнца, вырвавшегося после дождя из-за низких серых облаков, на середине моей ладони лежал ржавый, покрытый черной сеточкой трещин, пахнущий небом и мокрой землей шарик. Тот самый, который мы так ревниво разыскивали в переулках, в старых послевоенных дворах, на тропинках, на вытоптанных площадках возле гаражей. На моей ладони лежал шарик, похожий на один из тех, что звякали за спиной лохматого старика, в его обшарпанном выцветшем рюкзаке. Светка Песня сказала, что если закопать такой железный шарик в землю, то очень скоро, через неделю или через месяц, на том месте возникнет лазалка, высоченная лестница в небо. Она вытянется под самые облака возле заброшенного самолета, около асфальтированного круга для голубей или под горькой тенью ясеней и тополей в старых послевоенных дворах. Она расчертит небо ледяными, жгучими полосами перекладин, разделит жизнь на до и после. И станет сладостным испытанием, лишающим страха, дарящим глоток неба взамен. Получается, если верить Светке Песне, Славке-шпане и всем остальным, однажды из этого ржавого, мятого шарика действительно вырастет лазалка. И тогда, не раздумывая ни минуты, я рванусь на нее, решительно и яростно, хватаясь за холодные, ржавые, усыпанные каплями дождя перекладины. Я побегу по ней, слыша, как завивается ветер в ушах, чувствуя, как множество сквозняков, налетая с разных сторон, треплют мои волосы. Меня будет подгонять ужас и восторг, нетерпение и отчаяние. Я побегу все выше, туда, где над самой верхней перекладиной ползут облака. И еще выше, чтобы увидеть небо: свободное, без проводов, без указателей, без дорог, и там, в бескрайнем голубом просторе, превратиться в себя окончательно. Чтобы утерять страх и больше никогда не бояться ангела боли, вальса забвения, горечи тайн и свиста пуль, летящих сквозь дым. И теперь, раз шарик найден, надо сделать самое главное: крепко-накрепко зажать его в кулаке и скорее бежать на улицу, перескакивая через две-три ступеньки, проносясь мимо почтовых ящиков и чужих дверей. И теперь, раз шарик найден, нужно немедленно нестись еще быстрее, скрипнув черной дверью подъезда, мимо лавочки, кустов шиповника и боярышника, под окнами, сияющими мелкими капельками дождя. Надо на всех скоростях ворваться во дворы, на поиски рыжего Лени, Марины или Лены с ветерком, чтобы, окликнув, запыхавшись, прошептать: «Зырь!» И распахнуть ладонь на фоне черных-пречерных подъездов, ржавых гаражей, сетки заброшенного детсада, скрипучей карусели, шумящих перед окнами рябин и берез. Надо обязательно не забыть и сказать им, что шарик можно найти где угодно: в старом послевоенном чемодане, в ящичке швейной машинки, на полке шифоньера, в бочонкекопилке с юбилейными рублями, в стареньком, набитом точным прошлым ридикюле, в серванте или под ванной. Шарик можно найти где угодно, самое главное, чтобы было кому похвастаться, чтобы было перед кем распахнуть ладонь и сказать: «Смотри, что у меня есть!» А потом, когда лазалка вырастет, хватаясь за холодные, скользкие после дождя перекладины, забираясь все выше, в прохладную глубину неба, где-то там, на самом верху, превращаясь в себя окончательно, главное, вспомнить того, кто когда-то давным-давно постукивал о рельсу-боковину палкой-клюшкой, строго командовал: «Стой! Упадешь!» – и протягивал руки, трясущиеся руки, чтобы в случае чего подхватить.
