— Вовсе она не жуткая — просто продуло в машине, так он считает.
— Джоуитт, не морочьте голову. Взрослый человек ни с того ни с сего не плачет. Наверное, дело зашло далеко.
— Просто слабость.
— Неужели нельзя сказать, что с ним на самом деле? — разозлился Морис и убрал руку. — Не буду вас задерживать.
— Вы меня вовсе не задерживаете, мой молодой друг, я здесь, чтобы помочь.
— Если ничего серьезного нет, зачем присылать сестру?
— Все развлечение. Он ведь человек состоятельный?
— Разве его не можем развлечь мы?
— Нет, у него же инфекция. Вы же слышали — я сказал вашей маме, что входить к нему в комнату не надо.
— Я думал, вы это про сестер.
— Про вас тоже — тем более что однажды вы от него уже заразились.
— Не нужна тут никакая сестра.
— Миссис Холл уже позвонила.
— Что за спешка? — воскликнул Морис. — Я сам могу за ним ухаживать.
— И пеленки будете менять?
— Что?
Джоуитт расхохотался и ушел.
Тоном, не допускавшим возражений, Морис распорядился: он будет спать в комнате больного. Кровать вносить не надо, это разбудит Клайва, он ляжет на полу, голову пристроит на скамеечку для ног и будет читать при свете свечи. Вскоре Клайв зашевелился и слабо пробормотал:
— Проклятье, вот проклятье.
— Что-нибудь нужно? — спросил Морис.
— В животе будто ножом режет.
Морис поднял Клайва с постели, перенес к стулу с судном. Когда наступило облегчение, Морис отнес его назад.
— Зачем, я сам могу дойти.
— Ты бы сделал для меня то же самое.
Он унес судно в туалет в конце коридора и там вычистил его. Клайв предстал перед ним во всей слабости, лишенный маски, и Морис любил его, как никогда.
— Ну зачем ты, — повторил Клайв, когда Морис вернулся. — Это так мерзко.
— А меня не берет, — сообщил Морис, укладываясь. — Спи.
— Доктор обещал прислать сиделку.
— Зачем тебе сиделка? Ну, легкий понос, эка невидаль. По мне, хоть всю ночь опорожняйся. Меня это не берет, честно. Я не к тому, чтобы ты не смущался. Просто отношусь к таким вещам спокойно.
— Не могу я… тебе завтра на работу…
— Клайв, думаешь, тебе с опытной сиделкой будет лучше, чем со мной? Она вечером явится, но я велел отослать ее назад: лучше прогуляю работу и буду ухаживать за тобой сам… да и тебе так лучше.
Клайв долго молчал, и Морис решил: заснул. Но тот, глубоко вздохнув, сказал:
— Все-таки пусть будет сиделка.
— Правильно: с ней тебе будет удобнее, чем со мной. Что ж, наверное, ты прав.
Клайв не ответил.
Ада на всякий случай вызвалась посидеть в комнате под ними, и Морис подал условный сигнал — постучал в пол три раза. Пока сестра поднималась, он не сводил глаз с лица Клайва, оно вспотело, пошло пятнами. Конечно, доктор нес вздор: его друг сильно болен. Так хотелось обнять его, но Морис вспомнил: однажды это вызвало истерику, к тому же сейчас Клайв раздражен, даже привередлив. Ада так и не поднялась, Морис сам сошел вниз и обнаружил, что она заснула. Сестра — само здоровье — лежала в большом кожаном кресле, свесив руки с подлокотников, вытянув ноги. Грудь ее вздымалась и опускалась, лицо обрамляла подушка из густой копны темных волос, между губами белела полоска зубов и розовел кончик языка.
— Просыпайся! — сердито окликнул он.
Ада проснулась.
— Как ты услышишь звонок, когда придет сиделка?
— Как там бедный мистер Дарем?
— Очень болен. Опасно болен.
— Ой, Морис! Морис!
— Сиделка пусть останется. Я тебя звал, но где там! Иди спать, все равно от тебя никакого толку.
— Мама велела мне ждать — нехорошо, если впускать сиделку будет мужчина.
— Какой ерундой у тебя голова забита, — обозлился Морис.
— У нашего дома очень хорошая репутация, нельзя ее ронять.
Он ничего не ответил, потом засмеялся — смехом, какой сестры очень не любили. Правда заключалась в том, что они вообще не любили брата, но в их головках это пока не укладывалось. И только его смех вызывал у них откровенную неприязнь.
— Сиделки противные. Хорошая девушка в сиделки не пойдет. А если и пойдет, значит, она не из хорошего дома — иначе дома бы и оставалась.
— Ада, а в школе ты разве дома? — спросил ее брат, наливая себе выпить.
— Ну, школа не в счет.
Он со стуком поставил бокал на стол и вышел. Глаза Клайва были открыты, но он ничего не сказал, даже не заметил, что Морис вернулся. Не стала его будить и пришедшая вскоре сиделка.
21
Через несколько дней стало ясно: гость вне опасности. Приступ хоть и начался бурно, оказался не таким серьезным, как предшествующий, и вскоре Клайву разрешили перебраться в Пендж. Выглядел он так себе, настроение отнюдь не было бодрым, но после гриппа это естественно, и никто, кроме Мориса, не испытывал ни малейшего беспокойства.
О болезнях и тем более о смерти Морис думал редко, а если все же думал, то с глубоким отвращением. Нельзя допускать болезни в свою жизнь, в жизнь друга, и весь свой молодой и пышущий здоровьем организм он снарядил в помощь Клайву. Постоянно возле него находился, без приглашения приезжал в Пендж на выходные или на праздники, пытаясь подбодрить его не нравоучениями, но личным примером. Клайв оставался безучастным. Он слегка оживлялся в компании и мог даже проявить интерес к спору, который возникал между Даремами и британской общественностью, но, когда они оставались наедине, мрачнел и погружался в себя, молчал, а если и говорил, то полушутя-полусерьезно — явное свидетельство психического истощения. Он принял решение поехать в Грецию. Это было единственным, в чем он проявлял волю. Поеду, настаивал он, хотя уже наступил сентябрь, поеду один. «Надо, — говорил он. — Это как поклонение святым местам. Каждый варвар должен хоть раз поклониться Акрополю».
Мориса Греция не привлекала совершенно. Его интерес к классике был вялым и вульгарным, да и тот исчез, когда он полюбил Клайва. Греческие комедии, басни Эзопа и Федра, фиванские отряды могли развлечь сердца, в которых зияли пустоты, но жизни они не заменяли. И Морис не мог взять в толк — зачем эта рухлядь Клайву? Италия в свое время ему более или менее понравилась, несмотря на еду и фрески, но пересечь Адриатику, чтобы попасть в еще более святые места, он наотрез отказался. «Там давно не делали ремонт, — таков был его довод. — Куча старых камней, с которых облезла краска. Вот это, — он указывал на библиотеку Сиенского собора, — хоть содержится в приличном виде, что ни говори». Клайв, радуясь как ребенок, скакал по плиткам Пикколомини, и хранитель смеялся вместе с ним, не думая их отчитывать. Италия оказалась неплохим развлечением — для этого достопримечательностей там больше чем достаточно, — но теперь снова всплыла Греция. Морис ненавидел само это слово, почему-то оно вызывало у него мысли о болезнях и смерти. Всякий раз, когда он хотел что-то обсудить, поиграть в теннис, просто подурачиться, на пути вставала Греция.
Клайв, видя эту антипатию, стал поддразнивать Мориса и особой добротой в такие минуты не отличался. Скорее, от него даже веяло чем-то недобрым, и для Мориса этот симптом был самым серьезным. Клайв то и дело позволял себе подковырки, применял какие-то свои тайные познания, явно намереваясь сделать ему больно. Бесполезно: познаний ему не хватало, иначе он понял бы, что физическая любовь устоит перед любыми насмешками. Иногда Морис давал отпор, но только внешне, просто надо было как-то ответить: он всегда был чужд христианского «подставь другую щеку». Но душа его оставалась безмятежной. Слишком сильна была в нем жажда единения — о каком недовольстве могла идти речь? Иногда, внутренне раскованный, он словно поддерживал параллельный разговор, время от времени давая Клайву понять, что помнит о его присутствии, но продолжая двигаться своим курсом к свету и надеясь увлечь за собой возлюбленного.
Их последний разговор был именно таким. На следующий день Клайв уезжал и, желая отплатить семье Холл за доброту, пригласил их на обед в «Савой» вместе с другими друзьями.
— Если опять заболеете, теперь мы будем точно знать, в чем причина! — воскликнула Ада, указывая на шампанское.
— Ваше здоровье! — откликнулся он. — Крепкого здоровья всем дамам! Морис, присоединяйся!
Ему нравилось быть слегка старомодным. Все выпили за здоровье, и только Морис уловил в его интонации легкую горечь.
После банкета Клайв спросил:
— Ночевать будешь дома?
— Нет.
— Я думал, ты захочешь проводить своих домой.
— Ну, нет, мистер Дарем, — вмешалась мать Мориса. — Среда — это для него святое, как бы я ни просила. Морис — чистейший старый холостяк.
— У меня все вверх дном, вещи не запакованы, — заметил Клайв. — Завтра утром сажусь в поезд — и прямо в Марсель.
Морис пропустил это мимо ушей и пошел к другу. В ожидании лифта они стояли и позевывали, потом вознеслись наверх, еще один пролет прошли пешком и оказались в коридоре, напоминавшем подход к комнатам Рисли в Тринити. Квартира Клайва, небольшая, мрачная и заспанная, находилась в конце. Как и сказал Клайв, в ней царил беспорядок, но домохозяйка, как всегда, приготовила Морису постель, поставила выпить.
