Фурман оказался в паре со своей давнишней соседкой по парте Таней Тониной – крепкой спокойной некрасивой девочкой в маленьких очках с грубой оправой. Она была молчалива, в классе никогда ничем не выделялась, и обычно ее никуда и не назначали. Но теперь многие девчонки болели, а она, по крайней мере, считалась человеком надежным, без фокусов.
Их дежурство было во второй четверке. Четко заняв свое место и приняв положенную строгую позу, Фурман застыл, вскоре перестав различать что-либо вокруг. Люди приходили и уходили, но ничьи взгляды на Фурмане подолгу не задерживались. Только одна старушка с палочкой, ковыляя мимо, остановилась передохнуть и стала тихонько приговаривать: «Ну что за молодцы ребятки! Посмотрите-ка, и ведь стоят, не шелохнутся!.. Герои!.. Ой, да что ж это я, – спохватилась она, – разболталась перед ними, а они ведь на посту!..» Отступив на несколько шагов, она снова заговорила: «А вы-то, небось, думаете: вот, совсем старуха из ума выжила?.. Я ведь еще все понимаю… Раньше-то, когда помоложе была, – ну, правда, комсомолкой уже, – бывало, тоже: и стояла, и по ночам дежурила, и чего только еще не приходилось… Теперь-то, конечно, все – вон, ноги-то, еле ходят… Ну, я вам, наверное, уже надоела со своими рассказами… Все, пошла, пошла, больше не буду вам мешать! Будьте здоровы!» Удаляясь, она все говорила, обращаясь к другим взрослым: «Нет, вы только взгляните на них: какие же они молодцы, ребятки-пионеры!..» Поулыбавшись уголками ртов, дежурные на минутку расслабились, но потом опять отрешенно замерли…
К тому моменту, когда перед фурмановскими глазами вдруг возникла следующая смена, он уже настолько укоренился в своем сосредоточенном, одеревенело-безвременном стоянии, что даже не сразу сообразил, кто эти люди и что от него теперь требуется. Он с большим трудом заставил себя двигаться. Ноги его не слушались и на марше то и дело топали слишком громко и не в такт – стыдливо посмеиваясь и подгоняя свое ставшее ужасно неповоротливым тело, Фурман ощущал себя только что оживленным, но еще не смазанным Железным Дровосеком.
Первый отдых прошел довольно скованно. Старшая пионервожатая, как умела, зажигала и веселила всех, но ребята из разных классов стеснялись друг друга, да и все эти шуточки получались у нее, если честно, так себе.
На втором дежурстве Фурман разрешил себе потихоньку осмотреться. Таинственная «урна для голосования», похожая на огромный деревянный почтовый ящик, спокойно стояла рядом. Фурман, глубоко заинтересованный секретным сообщением о переодетых милиционерах, подумал, что ведь там вполне может кто-то сидеть, места-то хватило бы. Только вот бумажки на голову сыпятся… Или там мешочек? А может, снизу есть подземный ход? Он стал подробно представлять себе, как был построен и куда мог бы вести этот ход… – и очнулся, едва не потеряв равновесие: ох, действительно, эти мысли уводили куда-то слишком уж далеко…
Он осторожно скосил глаза вправо, на видневшуюся из-за ящика Таню Тонину, и некоторое время с усмешкой наблюдал за ней, все больше удивляясь тому, что она, кажется, и вправду совсем не шевелится. Как же ей это удается? Может, она тоже о чем-то интересном думает? Ему даже завидно стало. Он стал тихим-тихим шепотом звать ее, но она не откликалась, хотя и слегка покраснела, как ему показалось. И вдруг еле заметно строго покачала головой: «нельзя». Это Фурмана сначала развеселило, а потом опечалило.
Вообще, время тянулось гораздо медленней, чем в первый раз. Кроме приходивших и уходивших людей смотреть было не на что.
Наконец и эта смена закончилась.
Фурман уже потерял счет своим выходам. На перерывах ребята сидели теперь притихшие, с тусклыми и утомленно-покорными лицами. Чай из маленького электрического самоварчика был очень быстро выпит – с одного раза на всех даже и не хватило, так что пришлось кипятить еще, – а печенье и дешевенькие карамельки всухомятку больше никому не лезли в рот. Девчонки, занимавшие единственный в комнате мягкий диван, удобно привалились друг к дружке и задремали. В знак протеста против этого усугубления скуки мальчишки из другого класса, сговорившись, устроили глупую возню, но старшая пионервожатая даже не стала их особо останавливать, понимая, что это уже бесполезно. До конца дежурства, как она сказала, оставалось еще почти два часа…
Фурмановской смене надо было опять подниматься и выходить. При мысли об уже сто раз рассмотренном вдоль и поперек красном зале с его наглухо занавешенными окнами, туманно сверкающими люстрами, приглушенными звуками и посетителями, передвигающимися с медлительной настороженностью, точно в гигантском аквариуме, Фурмана вдруг сильно затошнило. Он весь покрылся леденящим потом и в течение нескольких гулких секунд вынужденно отсутствовал в этом мире, борясь изнутри со своим телом. Потом все же сумел взять себя в руки и спешно потопал вместе с остальными.
…Правая рука Фурмана все еще держалась, ни на что не опираясь, в пионерском салюте. Временами у него мелькали какие-то смутные то ли воспоминания, то ли похожие на сон подозрения, что ее незаметно привязали к высокому и плавно волнующемуся, точно воздушный змей, потолку. Напрягаясь, он даже будто бы видел чьи-то полузнакомые глаза, следившие за натяжением веревки и этой его рукой-деревяшкой – сам-то он давно уже перестал ее ощущать. Вот с ногами было хуже: их непрерывно ломило и крутило, они горели и гудели, как оркестр, от кончиков пяток до бедер.
Каждый проходивший мимо теперь пригонял с собой тяжкую помоечную волну. С молчаливой сосредоточенностью выныривая из нее раз за разом, Фурман смиренно пытался отнестись к происходящему с остатком юмора, но это у него получалось уже как-то отдельно. Его рассохшаяся голова, набитая комками серой ваты, была прочно насажена на короткий остро затесанный березовый кол – Фурман был абсолютно уверен, что он именно березовый, с шелушащейся пятнистой шкуркой, – и во всем этом никакого участия уже не принимала. В ушах мощно и независимо играло, звенело, пело – потом все звуки как бы отдалились… Фурман еще чем-то о чем-то ускользающем подумал, и картинка странно повернулась набок. Наискось пробежали тихие тени. Фурман с медленным удивлением увидел, что Танька, нарушив стойку «смирно», повернула голову и смотрит через огромные очки прямо на него. Он на всякий случай непонимающе улыбнулся и вдруг налетел взглядом на подрагивающие и странно пританцовывающие женские ноги в черных туфлях на высоком тонком каблуке – они раскачивались прямо перед его носом – того и гляди наступят! Он испуганно отдернулся, сразу стали с необычайной отчетливостью слышны перебивающие друг друга сдавленные возгласы, и кто-то начал глупо тянуть его куда-то в сторону. «Как они смеют, я же на посту?!..» – Тут Фурман обнаружил, что почему-то лежит на ковре, а старшая пионервожатая с кем-то из ребят неловко пытается его то ли посадить, то ли поднять. Он хотел сам вскочить, но в голове у него все завертелось, и его придавило к полу.
Его подняли и на руках понесли в их комнату. Уже в дверях он от смущения стал приходить в себя, но его не отпустили. Девчонок грубо согнали с дивана. Лица вокруг были испуганные. Фурман чувствовал только бесконечную опустошающую вялость, даже рукой двинуть не мог. Его несколько раз спросили, не холодно ли ему, и когда он наконец кивнул от равнодушия, его дружно завалили целым ворохом курток и тяжелыми пальто. Кто-то из взрослых громко и уверенно произнес: «Это обморок, ничего страшного, бывает», – и Фурман с удивившей его самого радостью понял, что он там потерял сознание и, видимо, упал. – Вот это да!.. На посту!.. – А ведь еще хорошо, что он не треснулся головой об эту здоровую урну…
Прибежала какая-то тетя с нашатырем, и бедного Фурмана, вяло убеждавшего, что он «уже все», заставили долго нюхать пронзительный, высверливающий мозги воздух. Всех ребят тем временем быстро вытолкнули в коридор.
Когда он немножко отлежался и порозовел, старшая пионервожатая спросила, где он живет. Обрадовавшись, что недалеко, она сказала, что минут через десять, после очередной смены поста, проводит его до дому. «Не надо! А как же дежурство?..» – слабеньким голосом лицемерно воскликнул Фурман. – «Ладно уж, дежурство… Додежурят как-нибудь и без тебя». Фурман еще поупирался: мол, нет, я останусь со всеми, – но ребята, которых опять запустили в комнату, конечно, тут же освободили его от всех обязательств.
До угла Краснопролетарской вожатая довела его за руку – на всякий случай, – а уж там он твердо настоял, что теперь сам дойдет. «Что ж ты у нас такой оказался… слабенький-то? Может, болеешь чем?» – поинтересовалась она на прощанье. Фурман сказал, что, наверное, простудился. «Так чего ж ты сразу-то не сказал – мы бы тебя и не назначали тогда, если б знали, что ты болеешь… Ну, ты точно сам сможешь дойти? А то я провожу, ты давай, не стесняйся!» – Фурман заверил ее, что справится, и сказал, чтобы она возвращалась к ребятам. – «Ой, и правда, побегу-ка я обратно, ты уж меня извини, а то ведь они там совсем одни у меня остались!» – «Почему одни?» – глупо встревожился Фурман. «А взрослые-то все пошли обедать…» – с простодушным огорчением объяснила пионервожатая. «Как это, “обедать”?» – успел подумать Фурман. – «Ну, все! Смотри, больше не болей!»
