—Хочешь идти пешком? – осведомился Савелий.
—Нет, – еще тише зашептал Гоша. – Я хочу захватить вертолет.
—Еще чего, – фыркнула Варвара.
—Но пешком – тоже вариант. Савелий грустно усмехнулся:
—Я не дойду. Я наполовину стебель.
– Ты наполовину человек, – возразила Варвара. – Прекрати. Будешь ныть – я сама тебя в землю вкопаю. По пояс. И буду поливать. Чтоб не мучился. Понял?
– Понял.
– Не ругайтесь, – попросил Гоша. – Не время. Я могу пойти один. Четыреста пятьдесят километров – за две недели дойду. Автомат возьму – и пойду. Приведу помощь.
– Бред, – покачал головой Савелий. – Не верю. У нас есть Смирнов, он влиятельный мужик. Он не допустит, чтобы колонию бросили на произвол судьбы. Да и Глыбов не такой человек…
– А он человек? – с иронией спросила Варвара. – Вдруг он тоже расчеловеченный? И напивается, чтоб не заподозрили?
– Может, и расчеловеченный, – спокойно ответил Гоша. – Никто никогда не видел его без одежды. Но чтоб вы знали: здесь, в изоляторе, находится его жена. Анжелина. Уже семь с половиной месяцев. У нее третья стадия. Корневая система, боковые побеги и прочее. Когда он прилетает – сам ходит ее поливать, каждое утро.
– Это называется «любовь», – печально произнесла Варвара.
– Это никак не называется, – перебил Гоша. – Ее мозг уже не работает. Зачем она ему? Зачем ему колония? Зачем ему, миллионеру, Москва, которая теперь ходит ходуном? Нет, ребята. Он сбежит из страны. А нам с вами пора думать своей головой. И действовать.
– Но он, – возразил Савелий, – затеял расширение территории. Переговоры с дикарями. Если б хотел сбежать…
– Если бы я хотел сбежать, – раздраженно заметил Гоша, – я бы тоже развел бурную деятельность. Для отвода глаз. Строил бы планы, затевал новые проекты. Демонстративно. Чтоб ни у кого не возникло подозрения, что я мысленно уже на другом конце глобуса… Поэтому, брат, мы с тобой сделаем так: завтра как ни в чем не бывало опять поедем к местным. Доведем до конца сделку. Обменяем землю на повидло. Пусть все думают, что меня, старшину волонтеров, волнует только судьба колонии. А я начну собирать вещички. Пора в Москву, ребята.
– Слушай, – сказал Савелий, – ты предлагал дикарям десять больших мер повидла…
– Пять раз по десять. Пятьдесят.
– А что такое «большая мера»? Гоша сложил ладонь ковшиком:
– Это малая мера. А вот, – он соединил обе ладони, – большая. Все просто, Савелий. Эти ребята живут очень просто и понятно. Гораздо проще и понятнее, чем мы. Годунов правильно написал: мы живем сложно и глупо. А дикари – молодцы. Живут просто и умно…
– Проще и умнее всех, – усмехнулся Савелий, – живут стебли. Они ничего не меряют. Ни большой мерой, ни малой. Они растут, и все.
– Иди к черту, – нахмурился Гоша. – Откуда знаешь? Ты пока еще не стебель.
– Мне недолго осталось.
Варвара вздохнула, сложила журнал и сильно ударила им Савелия по голове.
– Знаешь что? – крикнула она. – Ты меня не зли! Мне нельзя нервничать. Мне надоело твое нытье. «Ах, отстаньте, я стебель, мне на все наплевать… » Противно слушать! Хочешь ныть и плакать – иди к своему другу, к Полудохлому. Сядьте вдвоем где-нибудь на лавочке и плачьте. А при мне не надо.
– Хорошо, – мирно отозвался Савелий и встал. – Тогда я пошел.
– Куда? – поинтересовался Гоша Деготь.
– Искать Полудохлого.
– Иди, иди. – Варвара презрительно скривила губы. – Поищи. Он тебя поймет. И пожалеет. Я тебе не говорила, что помню его еще по Москве? Он жил в одной башне с моими родителями. Богатый человек, бизнесмен. Хочешь, я тебе про него расскажу?
– Нет, – искренне ответил Савелий. – Не хочу.
– А я все равно расскажу. Твой Полудохлый всегда был растением. Всю жизнь только жрал, спал и загорал. Больше ничего не делал.
– Он работал, – возразил Савелий.
– Нет. Он не работал. Он других заставлял. Пинал, подгонял… Неудобных увольнял, нанимал удобных… Послушных, бессловесных… Это не работа. Так что теперь ему в стебли зеленые – прямая дорога. Но ты же не такой!
– А какой? – Савелий не смотрел на жену.
– Слушайте, – перебил Гоша. – Если вам надо поругаться, я выйду. Но нам надо решать насчет Москвы…
– Нет, – возразил Савелий. – Останься. Лучше выйду я. Сегодня моя женщина не в духе. А насчет Москвы…
– Может, я и не в духе, – перебила Варвара, – зато дух – во мне. А в тебе его нет. Ты был созидателем, Савелий. Ты делал. Изобретал. Придумывал. Ты никогда не станешь растением. Запомни. И сын твой родится не зеленым уродцем, а нормальным здоровым ребенком. А теперь иди. Если хочешь.
Она была большая, круглая, она светилась предчувствием материнства. Она ничего не боялась – ни Бога, ни черта, ни беспорядков в Москве – и упреки произносила, словно читала хорошие лирические стихи: нараспев, блестя глазами, с умной полуулыбкой. Может быть, проецировала мужа на сына, подсознательно тренировала интонации.
Савелий хотел извиниться, дотронуться, погладить ее по голове, вместо этого пнул ногой дверь, вышел в ночь, переживая гнев, досаду и прочие несвойственные растениям эмоции.
Уходить, правда, очень не хотелось. В домике жены пахло едой. Час назад Варвара варила мясо. Курицу варила. Пахло супом. Варвара редко ходила в столовую, готовила сама: утверждала, что это ее успокаивает, помогает держаться. Пока читали журнал, Савелий с удовольствием вдыхал запах живого существа, убитого, сваренного и съеденного другим живым существом, и осторожно размышлял о выздоровлении.
Судя по всему, новое чудо-лекарство действовало. По сложившейся за долгие месяцы привычке он думал про себя как про растение – но апатия отступила, нервы жаждали возбуждения, мускулы напрягались сами собой, и мысль о куске горячего мяса не шла из головы.
Он спрыгнул с крыльца, вдохнул влажный воздух.
Хорошо бы действительно вернуться в Москву. Там горячее мясо, там драка, там страсти. Там жизнь. Надо возвращаться.
Человеком или стеблем зеленым – не важно. Пешком, на вертолете, любым способом. Господи, какой из меня стебель! Я человек, я хищник из хищников. Надо вернуться, да. Обнять старого пьяницу Годунова. Рассказать ему о секретном поселке в лесной глуши. Потом вместе с ним (и Филиппка прихватить) найти Пружинова, из-под земли достать, открутить голову и язык вырвать. И забыть про гада навсегда. И заняться делом. Рвануть зубами мясо событий. Написать статью. Опубликовать тиражом сто тыщ. Найти короткие и точные слова, не длиннее четырехсложных. Убедить людей: пусть перестанут есть то, что растет без их участия, а едят только то, что выращено в поте лица.
Кто придумал жрать мякоть – тот глупец. Зачем жрать мягкое, если ты рожден, чтобы грызть, терзать, глодать и рвать на куски? Зачем покупать из-под полы таблетку счастья, если счастье – вот оно, даром, сколько хочешь, – только положи ладонь на живот своей беременной жены…
Поселок не спал. Отовсюду слышались возбужденные возгласы, ругань и смех. В нескольких местах жгли костерки, метались тени, темноту чертили огоньки сигарет. Кто-то хрипло пел, кого-то тошнило, кто-то громко и косноязычно провозглашал, как хорошо было бы закинуться сейчас восьмым номером или лучше девятым напоследок, чтобы запомнить навсегда. Ему запальчиво возражали в том смысле, что вредно кушать слишком много сладкого.
И не только сладкого, добавил про себя Савелий, обходя стороной место дискуссии, слишком много кушать вообще вредно. И мягкого, и твердого. И мяса, и таблеток счастья.
Виноват не тот, кто пробует новое, а тот, кто уверяет, что счастье можно сгустить в таблетку. Не тот преступник, кто первый вкусил от стебля. А тот, кто решил очищать и концентрировать.
Им ведь все равно, где брать сырье. Не будет гигантских зеленых стеблей – они отыщут что-нибудь другое. Они знают, что спрос на сладкое есть всегда. Они хорошо понимают: человек не способен устоять, если искусить его радостью в чистом виде, – схватит и сожрет и забудет, что в природе нет ничего в чистом виде.
«Пора в Москву, – повторил себе Савелий. – Хватит сидеть в лесу, в комфортабельном дендрарии, мне больше нечего здесь делать».
В Священной Тетради – он дословно помнил – про это было написано так:
«Если нечто неведомое прорастает рядом с тобой или сквозь тебя, – не спеши вкусить от этого. А если вкусил, – не спеши объявлять это медом. Это может быть яд. Но и ядом не объявляй – это может быть одновременно и отрава, и амброзия. Все зависит от величины твоего желания.
Чем больше вкушаешь меда сладкого – тем большим ядом становится мед. И кто пожелает сожрать весь мед этого мира – тот кончит тем, что будет жрать весь его яд».
4
Вечера здесь были прохладные, медленные. В полночь мрак густел до такого состояния, когда его, протянув руку, можно было почти потрогать, как пугливое животное. На крыльце каждого домика горел фонарь, но за пределами освещенного пространства шевелилась влажная фиолетовая неизвестность.
