Теперь он двигался так, как, принято думать, ходит ночной вор, как, может быть, много раз по ночам он подбирался к шкафу, чтобы стащить оттуда драже, подаренное Эрнестине в день крестин или свадьбы; он разгрызал его с особым почтением, - не как обычное лакомство, но как священную пищу, символ чистоты, ставя его в ряд с флердоранжем из белого воска, помещенным в стеклянный шар: едва уловимые запахи ладана, призраки белых вуалей. И этот мотив: Vini Creator...
- А если у тела плакальщица, что он скажет?... Но та пила кофе на кухне.
Комната была пустой. Опустошенной. Смерть создает пустоту иначе и лучше, чем компрессор. Простыня на кровати намечала рельеф лица, как глина, едва тронутая скульптором.
Кюлафруа, вытянув напряженную руку, приподнимает ее. Покойница по-прежнему здесь. Он подошел ближе, чтобы меньше бояться. Он решился потрогать лицо и даже поцеловать веки, круглые и ледяные, как шарики агата. Тело казалось оплодотворенным действитель-ностью. Оно изрекало истину.
В этот момент ребенок был словно охвачен роем беспорядочных воспоминаний о прежде прочитанных и услышанных историях, а именно: о том, что комната Бернадетты Субиру в час ее кончины была наполнена ароматом незримых фиалок. Он инстинктивно принюхался и не ощутил запаха, которым, как считается, обладает святость. Бог забыл о своей рабе. И прекрасно. Во-первых, не следует расточать цветочные ароматы над кроватью только что почившей старой девы; а во вторых следует опасаться посеять панику в детских душах.
Но, кажется, именно из этого мгновения протянулась нить, которая должна была привести Кюлафруа-Дивину, с неизбежностью, устроенной высшей силой, к смерти. Слепые попытки начались гораздо раньше. Изучение -расследование, которое велось вначале с восхищением, нахлынувшим при первых ответах, возвращало его к тем отдаленным, туманным, непроницаемым эпохам, когда он принадлежал народу богов, подобных пещерным людям, которые еще пеленаются в свои пропахшие мочой лохмотья и хранят это достоинство, деля его с детьми и некоторыми животными: степенность и благородство, справедливо называемое античным. Теперь - все больше и больше, и так до чисто поэтического восприятия мира с приобретением Знания пеленки разворачивались. Каждый допрос или опрос, рождая все более пустой отзвук, указывали ему на смерть -единственную реальность, переполняющую нас.
Пропала радость от столкновений с действительностью. При каждой попытке прикоснуться к ней испытующий пальчик слепца погружался в пустоту. Двери вращались сами собой и никуда больше не вели. Он поцеловал старуху в глаза, и змеиный холод сковал его. Он уже готов был пошатнуться, даже упасть, когда на помощь выступило Воспоминание: воспоминание о бархатных брюках Альберто; как человек, которому неожиданно дается привилегия бросить взгляд в глубь самой сокровенной тайны, торопится отвернуться, чтобы ощутить под ногами земную твердь, Кюлафруа в ужасе отпрянул, втянув голову в плечи, в теплое и обволакивающее воспоминание о брюках Альберто, в которых его взгляду предстал успокаивающий, утешающий выводок синиц.
Потом он вернулся, несомый спустившимся с неба Альберто, в свою комнату, в кровать, и заплакал. Но -пусть вас это не удивляет - он заплакал оттого, что не может заплакать.
Вот как умерла наша Великая Дивина.
Поискав свои золотые часики, она нашла их меж бедер и, зажав в кулаке, протянула Эрнестине, сидевшей у изголовья. Их руки соединились, сложив раковину с часами в середине. Глубочайший физический покой ослабил Дивину; почти жидкие нечистоты растеклись под ней тепловатым озерцом, в которое нежно и очень медленно - как корабль, еще хранящий тепло императора, потерявшего свою последнюю надежду, опускается в воды озера Не [57] - она погрузилась, и это облегчение вырвало из нее вздох, наполнивший рот кровью, и затем еще один вздох - последний.
Так она скончалась, можно сказать, затонула.
Эрнестина ждала. Не знаю, каким чудом, она вдруг ясно поняла, что биение, исходившее из их соединенных рук, было тиканьем часов.
Живя среди знамений и примет, она не была суеверной. Так что, в полном одиночестве, приступила к подготовке погребального туалета и надела на Дивину вполне благопристойный, английского покроя костюм из синего шевиота.
Вот она и покойна. Вся-Покойна. Тело ее завернуто в простыню. Это, с головы до ног, как и прежде, корабль в ледоходе, скованный припаем, неподвижный, застывший и плывущий к бесконечности: ты, милый сердцу Жан, как я уже говорил, неподвижный и застывший, плывущий на моей кровати к счастливой Вечности.
Теперь, когда Дивина мертва, что мне остается делать? О чем говорить?
Сегодня вечером разгневанный ветер яростно сшибает друг с другом тополя, от которых мне видны лишь верхушки. Моя камера, убаюканная этой спокойной смертью, так ласкова сегодня!
А если завтра я буду свободен?
(Завтра суд.)
Свободен, то есть сослан к живым. Я создал себе душу соразмерно со своим жилищем. Свободен -пить вино, курить, глядеть на обывателей. Каким же будет завтрашний суд? Я представил самый суровый приговор, которым он мог бы меня покарать. Я тщательно к нему подготовился и подобрал себе гороскоп (на основе того, что я мог вычитать о нем в собственном прошлом) - лицо судьбы. Теперь, когда я уже умею ему следовать, печаль моя не так велика. Она исчезла перед лицом непоправимого. Это мое отчаяние и то, что еще будет, будет. Я отказался от своих желаний. Я тоже "уже прошел через это" (Вейдманн). Так пусть на всю человеческую жизнь останусь я среди этих стен. Кого будут судить завтра? Какого-то незнакомца, носящего имя, которое прежде было моим. Я могу продолжать умирать до самой своей смерти посреди всех этих вдовцов. Лампа, миска, распорядок дня, метла. И соломенный тюфяк, моя супруга.
- Мне не хочется ложиться. Завтрашнее слушание это торжество, которому необходим сочельник. Именно в этот вечер я хотел бы оплакать - как тот, кто остается, - мои расставания. Но ясность моего ума - все равно что нагота. Ветер за окнами все свирепеет и перемешивается с дождем. Так стихия предваряет завтрашнюю церемонию. Сегодня, кажется, 12-е? Так на чем же мне становиться? Говорят, предостережения исходят от Бога. Они мне не интересны. Я уже чувствую, что не принадлежу тюрьме. Разорвалось утомительное братство, соединявшее меня с людьми из могилы. Быть может, я буду жить...
Иногда взрыв дикого хохота, возникшего неизвестно отчего, сотрясает меня. Он звенит во мне, как радостный крик в тумане, стремящийся, кажется, рассеять его, но не оставляющий после себя никакого следа, кроме тоски по солнцу и празднику.
А если меня приговорят? Я вновь облачусь в грубую шерсть, и эти одеяния с цветом ржавчины вынудят меня сделать монашеский жест - запрятать руки в рукава, - и вслед за этим явится соответствующий образ мыслей: я почувствую, что становлюсь славным и смиренным, а затем, зарывшись в одеяла, - это в "Дон Жуане" персонажи драмы оживают на сцене и обнимают друг друга - я, как и прежде, стану создавать, зачаровывая свою камеру, Миньону, Дивине, Нотр-Даму и Габриэлю новые восхитительные жизни.
Я читал трогательные письма, переполненные чудесными находками, отчаянием, надеждами, песнями; и другие, более сдержанные. Я выбрал из них одно - то, которое Миньон написал Дивине, из тюрьмы:
"Милая,
Посылаю тебе это короткое письмо, чтобы сообщить, что новости у меня невеселые. Меня. взяли за кражу. Так что постарайся встретиться с адвокатом и договориться о моей защите. Позаботься также о том, чтобы он получил деньги. И еще вышли не перевод, потому что, как ты догадываешься, здесь можно подохнуть с голоду. Постарайся еще добиться со мной свидания и принеси белье. Надень пижаму из бело-голубого шелка. И трико. Милая, я страшно злюсь из-за того, что со мной произошло. Согласись, мне просто не везет. Поэтому я рассчитываю на твою помощь. Я бы очень хотел обнять тебя, приласкать и крепко прижать к себе. Вспомни о наших наслаждениях. Постарайся узнать пунктир. И поцелуй его. Прими, милая, тысячу крепких поцелуев от твоего Миньона."
Пунктир, о котором говорит Миньон, - это силуэт его члена. Я видел, как сутенер, который чересчур возбудился, сочиняя девчонке письмо, положил на стол на бумагу свой тяжелый член и пометил его контуры. Я хочу, чтобы эти черточки добавились к нарисованному мной Миньону.
Френская тюрьма, 1942
Notre Dame des Fleurs - Богоматерь Цветов (фр.).
mac - "кот", сутенер (фр.).
Divine - Божественная (фр.).
Mignon - голубчик, лапочка (фр.).
Нижинский Вацлав Фомич (1889-1950) - русский танцовщик и балетмейстер.
