– Я же тебе говорил, мальчик, – усмехался Чинелли, когда они шли в его каморку. – Говорил, что у тебя большое будущее. И что я вижу? Твое имя в нашей репертуарной афише. Целых три раза. Три раза собрать полный зал, не будучи итальянцем? Мальчик, ты даже меня удивил. Но почему концерт? О Дева Мария, куда катится наше оперное искусство? На святой сцене «Ла Скала» мы проводим концерты легкой музыки! Нет, мальчик, я очень рад за тебя. Но я очень печалюсь за нашу культуру.
– В программе очень много классической музыки, – оправдывался Марик, едва успевая за бодрым стариком. – Романсы, арии.
– Но почему ты не остался в опере?
Если бы Марат знал ответ на этот вопрос. Он мог начать с того, что его исключили из консерватории, но не хотел расстраивать маэстро. Впрочем, потом его несколько раз звали на прослушивания в Большой театр. А диплом? Что диплом? Для действующего артиста получить его задним числом не такая уж проблема. Но он прекрасно понимал, что в Большом придется начинать все с нуля. Придется выбивать себе партии, придется участвовать в закулисных интригах, недобрая слава о которых ходила далеко за пределами театра. И каждый день петь одно и то же в одних и тех же стенах. Завертевшая его эстрадная жизнь была куда более разнообразна. К тому же Марат считал, что нельзя противиться судьбе, особенно когда она к тебе благосклонна.
– Ну покажи, покажи мне, как ты сейчас поешь, – потребовал Чинелли, проворно устраиваясь за роялем. – Что там у тебя по программе?
– Давайте «O sole mio».
– Не забываешь итальянские песни, да? Или просто ленишься выучить что-то новое?
Старик ворчал, но по лицу его Марик видел, что ему приятно. Они оба чертовски радовались встрече, которая очень быстро переросла в распевку, а потом и в полноценную репетицию грядущего концерта. Марат обычно распевался за полчаса, но с маэстро Чинелли они прошлись по всей программе, даже по русским романсам и советским песням. Чинелли фантастически играл с листа, ему хватало беглого взгляда на клавир с совершенно незнакомой музыкой, чтобы легко ее сыграть.
– Ты в хорошей форме, но я не слышу полета в твоем голосе, – вдруг выдал старик, отыграв последний аккорд. – Петь должна душа, а не связки. Когда ты ко мне приезжал, душа у тебя пела. А сейчас молчит. Что случилось?
И на этот вопрос у Марика не было ответа. Не мог же он пересказать Чинелли всю свою жизнь? Со всеми подробностями того, как устроена система Госконцерта. Старик не понял бы и половины, даже если принять во внимание его прекрасное владение русским и приличный итальянский Марата.
– Наверное, я просто устал. У меня было много гастролей в последнее время, – ушел от честного ответа Марик.
За полчаса до начала концерта Марат сидел в гримерке, неторопливо накладывал грим. Не театральный, конечно, просто легкий тон, подчеркивание бровей и ресниц, чтобы даже с последнего ряда лицо артиста не казалось размытым пятном. В чашке остывал чай, на вешалке висел совершенно новый концертный пиджак с шелковыми лацканами, сшитый специально к итальянским гастролям. Где-то там, снаружи, наверняка вышагивал по коридору Мопс. Перед концертом Марик всегда хотел побыть наедине с сами собой: собраться с мыслями, настроиться на выступление. Он искренне не понимал, как можно за кулисами травить анекдоты и обсуждать прошедшую веселую ночь, а потом шагнуть на сцену и петь, скажем, про войну. Кигель говорил, что Марат просто не умеет быстро переключаться и входить в образ. Возможно. Но Марик предпочитал тишину и одиночество до концерта. После – пожалуйста, пир горой, он первый закажет банкет и его же оплатит.
Марат все ждал, когда же появится священный трепет. Он сидит в комнате, где готовились к выступлениям лучшие оперные артисты мира. Он сейчас выйдет на ту же сцену, что и они. Вот-вот – и он исполнит главную юношескую мечту. Но трепета не было. Обычное волнение, но не более того. Сегодня он даже меньше волновался, чем всегда, потому что предметом беспокойства всегда был голос, а сегодня Чинелли его распел так, что связки просто требовали нагрузки. А трепета никакого.
Трепет не появился и когда Марат шагнул на сцену. Тут следовало бы сказать «залитую огнями», но нет, освещение в «Ла Скала» оказалось весьма умеренным. Но акустика, боже мой, какая же тут акустика! Голос взлетал к самому потолку, звенел где-то там, в роскошных хрустальных люстрах, заполнял собой все пространство и возвращался к обладателю, чтобы снова отправиться в полет. После стадионов и дворцов спорта, не имеющих акустики в принципе, Марат наслаждался звучанием. В какой-то момент он даже забыл про публику. Он пел для себя, не задумываясь о реакции зрителей, что, по большому счету, неправильно – хороший артист должен чувствовать зал.
Очнулся, когда отзвучали три положенные советские песни, незнакомые и не особо понятные итальянскому слушателю, и заиграло вступление первой неаполитанской. После первой фразы на итальянском зал взревел! Аплодисменты прервали аккомпаниатора, и ошеломленному Марату пришлось несколько минут ждать, пока люди успокоятся. Не так-то просто успокоить итальянцев, особенно, когда речь идет о пении! Марат не мог понять, что их так взволновало. Чинелли говорил, что у него красивый итальянский. Как всякий хороший музыкант, Марат воспринимал язык на слух и точно повторял произношение. Видимо, как раз отсутствие акцента вкупе с классическим исполнением и красивым голосом покорило зал.
Что было дальше, Марат уже не помнил. Концерт пролетел для него за какой-то миг. Овации после каждой песни, крики, летящие прямо на сцену цветы! Поначалу он даже испугался – в Союзе все-таки цветы отдавали в руки, а не швыряли в артиста. Но когда убедился, что летят в него розы и тюльпаны, а не яйца и помидоры, смирился.
Он подозревал, что концерт придется продолжать до утра, что публика будет бисировать, пока он не охрипнет. Но нет, итальянцы привыкли бережно относиться к своим кумирам. После второй песни «на бис» зал уже не кричал, а просто ритмично аплодировал, выражая свою признательность. Обошлось даже без его фирменного жеста, которым он показывал зрителям, что дальше петь не может.
В кулисы Марат уходил абсолютно счастливым. Там его уже ждал Мопс с полотенцем и чаем и старик Чинелли, конечно же. Стоял с довольной улыбкой. Марик бы даже сказал, с самодовольной. Ну что, имел право. Его доля в сегодняшнем успехе была огромной. Марик обнял его свободной от цветов рукой:
– Пойдемте в ресторан! За такой успех надо выпить!
Он совершенно забыл, что не в Союзе, что в карманах гуляет ветер, и кроме скромных суточных, которых едва ли хватит на пару тарелок ризотто и пиццу, у него нет денег. И в этот момент к нему подскочил взволнованный донельзя итальянец, в котором он опознал директора театра.
– У нас полный sold out на завтра и послезавтра! – завопил тот. – Вы представляете?! Люди штурмуют кассы! О вас уже говорит весь Милан! Господин Агдавлетов, я вас умоляю, еще хотя бы два дополнительных концерта! Мы сдвинем репертуарные спектакли! Мы перенесем их на утро. Я умоляю вас!
Обалдевший от такого напора Марат уже открыл было рот, чтобы ответить, но его опередил Мопс.
– Это невозможно! Мы советские артисты. Все подобные вопросы решаются только через министерство культуры!
Итальянским Мопс не владел, так что говорилось это все Марату. И Марик, машинально переводя ответ своего администратора – за день он уже смирился с новой ролью переводчика, – вдруг осознал, что Мопс прав. Это не левый концерт где-нибудь в Ростове или Ульяновске. Это заграница, и Марат на сто процентов был уверен, что один из его музыкантов не только музыкант. Он не знал, кто именно, даже предположить не мог. Но в том, что такой человек имелся, не сомневался ни минуты. Такие правила игры. И у Кигеля в коллективе есть музыкант с ксивой, и у Волка. Да у всех. Уж точно у всех, кого выпускали на зарубежные гастроли. Не все стучали, но левый концерт за лиры – нет, перебор. Такого не простят.
– Договаривайтесь с нашим министерством культуры, – перевел Марат.
