Достоевский очень любил Дон Кихота, называл его «положительно прекрасным человеком». С положительной-то ненавистью Федора Михайловича ко всему католическому не странно ли? Но я сейчас о другом. Вы, Иван Федорович, наверняка читали Сервантеса. Ведь, с вашего позволения, «католический синдром» этот самый Рыцарь Печального Образа. Вспомните: непоколебимо уверен, что уж кому-кому, а ему, Дон Кихоту, понятна Тайна Божия. Она для него – в рыцарстве, в насильственном утверждении веры и красоты, правды и справедливости, любви и милосердия – и все это тоже насильственно, по крайней мере, в первой части романа. О Христе он редко вспоминает, зато колдуны, демоны, разные дамы и дамочки буквально кишат и в нем самом и вокруг него. Да, полное пренебрежение, так сказать, материальной стороной жизни, то есть никакого хлебного искушения, хотя, заметьте, он ведь родом из пустыни: любой испанец скажет вам, что самая пустынная местность в Испании – Ламанча… Зато у его верного спутника, Санчо Пансы, уже другие алкания: хлеба, хлеба в первую голову. Вот, следуя за католичеством, мы и спустились на первую стоянку, в пустыню Опустошения, к Асмодею. И, прошу заметить, в самом народном, самом, так сказать, посконном литературном представителе – Санчо. В пустыне живет, но странствует туда-сюда, свою родную обитель обрабатывать не желая.
Обрабатывать пустыню и всерьез опустошаться асмодейским хлебным искушением стали протестанты. Вернее, сперва возмутились веельзевульству католическому, словно злосчастного Дон Кихота, измордовали папизм (вспомните символическую пощечину, которую получил папа Бонифаций VIII), посадили в клетку и выдворили за пределы северных стран. Затем радостно и свободно ринулись штурмовать гору Тайны (штурмовики – это ведь почти генетически в северном сознании, еще когда не было никаких протестантов, никакой гетевской «бури и натиска», а были только викинги) и, наткнувшись на храм, даже не стали взбираться на его крыло, ибо закричали: не нужен нам никакой храм, и священники никакие не нужны; все это сатанинство, в которое наш храбрый Лютер запустил чернильницей; сами будем разговаривать с Богом, один на один, без всяких ученых посредников!
«Решительное утверждение религиозной свободы лица и неприкосновенности личной совести составляет заслугу протестантства, – диагностирует Владимир Соловьев. – Но эта свобода должна быть действительно религиозной; неприкосновенные права должны принадлежать действительно совести. Но ни религия, ни совесть не позволяют человеку ставить личное мнение мерилом истины и свой произвол мерилом правды»; «самовозвышение человеческого разума, гордость ума – ведет неизбежно к его конечному падению и унижению».
Как мне представляется, протестанты никуда не падали, они лишь прочно обосновывались в иудейской пустыне (недаром протестантизм так часто сравнивают с иудаизмом). И эту пустыню принялись заботливо обрабатывать, полагая в этом не только рукотворное чудо свое, но также религиозный авторитет и следование Божьей Тайне (читайте «Протестантскую этику» Макса Вебера).
Разумеется, дьявол еще больше материализовался и демонов только прибавилось. Наиболее жестокие преследования ведьм и колдунов происходили в XVI и XVII веках именно в протестантских странах. Романтическая литература окончательно очеловечила сатану, облагородила его, а в XIX веке сделала чуть ли не излюбленным символом человеческой мысли…
Вы, Иван Федорович, наверняка и «Фауста» должны были читать. Помните: заключил договор с Мефистофелем якобы для того, чтобы штурмовать вершины духа. Но, собственно, никаких высот не достиг: ни религиозных, ни даже научных, а кончил свои дни, с помощью черта и адских лемуров отвоевывая у моря жалкий кусочек суши. Как это по-протестантски, смею заметить! Невольно воспоминается Николай Бердяев: «Настоящий, глубокий немец всегда хочет, отвергнув мир, как что-то догматически навязанное и критически не проверенное, воссоздать его из себя, из своего духа, из своей воли и чувства… То, что мы называем германским материализмом, – их техника и промышленность, их военная сила, их империалистическая жажда могущества – суть явление духа… Оно – воплощенная германская воля».
Фауст вывернулся: договор с Мефистофелем был слишком туманно сформулирован. Но протестантизм, поддавшись опустошающему искушению, словно еще дальше низринулся вспять: достигнув берегов Иордана, как бы смыл с себя христианское Крещение и уплыл в сторону Мертвого моря, на дне которого, мы помним, лежит чудовищный Левиафан. Материализм, эмпиризм, атеизм – так определяют этого Левиафана философы. Ибо уступка первому искушению есть почти окончательный отказ от христианства и переход в язычество, а обманутые люди, вместо мнимого освобождения от высшей власти Божьей, теряют средства выкупиться из действительного рабства низших природных сил и незаметно для себя тонут в Мертвом море безбожного изобилия. Все можно купить на берегах его, «мерседесы», яхты и личные самолеты, отдых на Гавайях; в пустыне можно воздвигнуть сверкающий Вавилон (ну, скажем, Лас-Вегас); Бога можно там объявить «другом семьи» («Бог, будь моим другом» – у нынешних американцев есть такие, с позволения сказать, духовные гимны) «Куска лишь хлеба он просил…» Дали не только хлеба, и многим дали, слабым и сильным, великим, средним и даже малым. Но попутно едва ли не каждому при всем изобилии хлебов и хлеба… «кто-то камень положил в его протянутую руку». И камень тянет на дно… Вы, Иван Федорович, это весьма точно определили, сказав как-то: «Я хочу в Европу съездить, Алеша, отсюда и поеду; и ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище, вот что! Дорогие там лежат покойники…» Дорогие покойники! По-моему, замечательно сказано! И не только, не столько про Европу…
Но не слишком ли мы с вами увлеклись Западом? Остались ведь Восток, православие.
«Восток не подпал трем искушениям злого начала, он сохранил истину Христову…» Так считал Владимир Соловьев, как вы уже, наверное, догадались, мой любимый философ и наставник ко многих философских и религиозных вопросах. Но опять не могу согласиться, что, дескать, не подпал. Тоже подпал, но по-восточному…
Помните, Иван Федорович, я обращал особенное внимание на то, что не Сам Христос, а Святой Дух возвел Его в пустыню. Отсюда сделал вывод, что искушение для всех неизбежно и что не искушаться, не допытываться вовсе невозможно. Так вот, я утверждаю, что первый грех Востока, то есть византийского православия заключался в том, что оно, на Вселенских соборах утвердив правила движения к Тайне Христовой, оградив Ее совершеннейшим догматическим пониманием и вместе с тем ничуть не сковывая человеческий дух, к Тайне стремящийся, а богодухновенным богословием лишь подкрепляя и направляя это стремление, с определенного исторического момента… Как бы это доступнее выразить?.. Утвердившись на вершине храма, восточные последователя великих и святых отцов Церкви из ревностной осторожности предложили и своей пастве и самим себе совсем не смотреть вверх, не искушаться вовсе, а стоять как бы зажмурившись, как Симеон Столпник стоял десятки лет на каменной жердочке и не искушался ни вверх воспарить, ни вниз сойти, в душе своей Тайну Божию интуитивно храня, но ни глазам, ни разуму не доверяя… «Поднимите глаза ваши к небесам и посмотрите на землю вниз…» (Ис. 51.4) – об этом совете пророка Исайи столпники, кажется, забыли.
Но кто не идет вверх, тот останавливается и так или иначе, рано или поздно начинает пренебрегать не только пророком Исайей, но и повелением Духа Святого, устами пророка глаголющего, и весь мир, все человечество призывающего к свободному, но непрерывному и неуклонному восхождению. Горе остановившемуся в этом богочеловеческом движении, ибо нет в нем места для покоя, для остановки и для перерыва, и всякий остановившийся на самом деле сползает вниз, словно на леднике оказывается; душа его замерзает, вера окостеневает от холода, а оттаивает уже в долине – ледник-то медленно сполз, побежали ручьи, ручьи превратились в реки, и вот понесло оледенелого в своей ревности столпника, принесло в долину, выкинуло на берег у императорского дворца, а столпник и не заметил. Он по-прежнему на горе Тайны себя представляет, хотя давно уже стоит у ступеней царской власти. И когда самоуглубление его закончится, когда завершится умозрительный его пост, и глянет он наверх, не примет ли он императора за Бога? Истинно святой человек не примет и не обманется. Но ведь не из одних святых людей состоит церковь православная.
Так, мне кажется, и случилось в византийском православии. От Люцифера очень берегли себя, да Веельзевул незаметно попутал. На Западе церковь сама устремилась к власти. На Востоке церковных иерархов словно селевым потоком смыло с монастырских высот и принесло на константинопольский императорский двор. На Западе обожествили папу, на Востоке – императора. Вот и вся, собственно, разница при сути единой, Веельзевуловой.
