Люк вернулся в свою комнату и закрыл за собой дверь.
Остаток дня он валялся на кровати, перечитывая старую детскую книжку про лошадей — больше заняться было нечем. Глупая книжка, хотя раньше она ему очень нравилась. Когда мать позвала ужинать, он твердым шагом вошел в кухню, исполненный решимости отказаться есть вместе с отцом в его спальне. Но мать уже положила на кухонный стол два прибора. Она сидела напротив него, но к еде почти не притрагивалась. Уминая холодные закуски, Люк старательно прятал от нее глаза. Оказывается, она глупа. Никогда еще не встречал такой слабой, глупой женщины.
После ужина он вернулся к себе и включил радио. Передавали программу «Ваше мнение»: слушатели звонили в студию ведущему, судя по голосу — усталому, и высказывали свою точку зрения; обсуждали они пьяных водителей, жестоких женщин. Стемнело, но Люк не включал света. Мать нерешительно постучала в его дверь, подождала немного и ушла.
Потом он, кажется, заснул. Проснулся, когда было уже совсем темно. Шея затекла, он не мог повернуть голову. Женщина говорила по радио: «Не отрицаю, я подписала эту бумагу, но сделала это потому, что он охмурил меня. „Поставь свой автограф“, — говорит…» «По-видимому, вы хотите сказать „распишись“», — устало прервал ее ведущий. «Не все ли равно», — сказала женщина.
Сквозь их голоса, подобно журчанию воды, сочащейся через стену, до Люка донеслось недовольное ворчание Коди и беспомощный голос Рут. Он накрыл голову подушкой. Попробовал представить себе дядю Эзру. Последний раз они виделись в Балтиморе несколько лет назад, да и то очень недолго — не успели приехать, как рассерженный отец увез их оттуда. Вспомнить Эзру было трудно, все равно что разыскивать какую-нибудь вещицу в своем сундучке, — прежде чем приблизиться к цели, приходилось раскидывать десятки, сотни давних воспоминаний. Он вспомнил запах подгорелого гренка у бабушки на кухне, комнату Эзры, которая некогда была общей для Эзры и его отца, их детские сокровища (подпорка для книг в форме мяча для регби, обшарпанная хоккейная клюшка) пролежали тут уже столько лет, что Эзра перестал их замечать и удивлялся интересу Люка.
— Хочешь, возьми себе, — предлагал он, а когда Люк, боясь показаться жадным, вежливо отказывался, говорил: — Да бери, бери, ну пожалуйста. Не понимаю, как я до сих пор не выбросил все это?
Большая комната Эзры, чем-то напоминавшая общежитие, занимала весь третий этаж, но из-за спертого воздуха, пропахшего несвежим постельным бельем и лицованной одеждой, казалась меньше. Люк вспомнил, что задвижка в ванной на первом этаже была похожа на серебряный орешек, а сама ванная была старомодная — с высоким потолком и холодным полом; там было гулкое эхо, а на одном из фарфоровых кранов было написано «слив».
Люк попытался вспомнить своих двоюродных братьев и сестер, детей тети Дженни, но вместо них в памяти всплыла еще одна комната — спальня кузины Бекки, вся в каких-то оборочках, с целым стадом потрепанных игрушечных зверей, расставленных тесным кольцом вокруг постели. Как же она тут спит? — подумал он. Но Бекки сказала ему тогда, что звери нисколько не мешают, наоборот, если приходилось ночевать где-нибудь в другом месте, она брала с собой весь этот зверинец в огромном брезентовом чемодане и на новом месте первым долгом, еще до того, как вынуть пижаму, расставляла зверей кольцом вокруг новой кровати; так же поступали большинство ее подружек. Тогда Люк впервые подумал, что девочки устроены иначе, чем мальчишки. Кузина Бекки заинтриговала и очаровала его, и все оставшиеся дни их короткого визита он относился к ней покровительственно, хотя Бекки была на полголовы выше его и на год старше.
Если Эзра на самом деле был его отцом, то Люк мог бы жить с ним в Балтиморе, где дома темные и таинственные. Его бы окружали родные: любящая бабушка, странная тетя Дженни и целая куча двоюродных братьев и сестер. Эзра разрешил бы ему помогать в ресторанной кухне. Они бы рассуждали о еде и о том, с какой любовью надо кормить людей; Люк как наяву услыхал размеренный, неторопливый голос Эзры — наконец-то вспомнил! Эзра носил линялую байковую ковбойку, когда-то синюю. Волосы у него были белокурые… Ну да, такие же, как у него, Люка, — где посветлей, где потемнее. И глаза у Эзры такие же серые, как у Люка, гораздо светлее, чем у Коди, и кожа такая же золотистая, как волосы.
И Люк вдруг поверил, что четырнадцать лет назад между Рут и Эзрой произошло нечто невероятное. И тут же мысленно представил себе день, когда Эзра приедет забрать его: «Теперь ты стал достаточно взрослым, сынок, чтобы понять…»
Рисуя себе в темноте эту сцену, то возвращаясь назад, чтобы подправить детали, то устремляясь вперед к счастливой развязке, Люк забылся и сбросил с головы подушку. И тотчас из-за стены донесся голос отца:
— К чему бы я ни стремился, все доставалось Эзре. Все, что мне хотелось получить от жизни. Даже когда мне казалось, что я выиграл, на деле выигрывал Эзра. А главное — получалось это у него без всяких усилий.
— Но в эту чертову «Монополию» всегда выигрывал ты! — крикнул Люк.
Коди не ответил.
На следующее утро Коди был непривычно тихим.
Рут повезла его к врачу, чтобы тот наложил ему на ногу гипс со скобкой. Наконец-то он сможет ходить — они так долго ждали этой минуты, но сейчас казалось, что Коди это совершенно безразлично. Люк поехал с ними, чтобы поддерживать отца вместо костыля. Он съежился, когда отец опустил тяжелую руку в гипсе ему на плечи; ему почудилась в этом затаенная опасность. Но Коди всего лишь давил на него мертвым грузом, шел покрякивая и явно думал о чем-то своем. С трудом он забрался в машину и уставился вперед невидящими глазами. В приемной врача, пока Люк и Рут рассматривали разложенные на столе журналы, Коди сидел с отсутствующим видом. А потом в новом гипсе самостоятельно доковылял до машины, не обращая внимания на попытки Люка помочь ему.
Едва они приехали домой, он тут же свалился в постель и уставился в потолок.
— Коди, милый, не забывай, доктор сказал, тебе надо разрабатывать ногу, — напомнила Рут.
Он ничего не ответил.
Люк вышел во двор, пнул ногой траву, будто искал что-то. В соседнем дворике малыши, сидя в надувном бассейне, вытаращились на него. Он хотел крикнуть: «Отвернитесь! Чего уставились? Не ваше дело!», но вместо этого отвернулся сам и поплелся со двора вниз по улице. Опять надувные бассейны, опять широко раскрытые любопытные глаза. По тротуару быстро семенил на коротких лапах коренастый чопорный пес, валлийский корги, за ним следовала дама в развевающейся тунике и звала:
— Тулуз! Тулуз!
Жара пульсировала, казалось обжигая все и вся своим дыханием. У Люка взмокло лицо, майка прилипла к спине. То и дело вытирая пот с верхней губы, он шагал мимо колониальных, таких же, как у них, домов; на окне в гостиной, словно в музейной витрине, непременно какой-нибудь предмет: пузатая лампа, фарфоровая лошадь, ваза с торчащими из нее бархотками. (А что же стоит у них на окне гостиной? Он никак не мог вспомнить. Вроде бы плакучий инжир, хотя нет — это было в квартире, которую они снимали года три-четыре тому назад.) На газонах лениво крутились дождевальные вертушки. Приятно было время от времени останавливаться и наблюдать, как земля впитывает радужные, сверкающие на солнце водяные капли.
Навстречу шла озабоченная дама с младенцем в прогулочной коляске, а рядом с ней целая стайка малышей. Чтобы не столкнуться с ними, он перешел на другую сторону, свернул направо и очутился на оживленной Уиллоу-Бау-авеню с ее недорогими аптеками, конторами маклеров по недвижимости, огромными рекламными щитами и заправочными станциями. На перекрестке он помедлил, решая, куда же идти дальше. Одним из минусов постоянных переездов было то, что он так и не научился ориентироваться. У него это чувство словно бы притупилось, и он не понимал, как это некоторые люди умудряются держать в голове подробную карту города, в котором живут.
Мимо промчался междугородный автобус. На ветровом стекле было написано «БАЛТИМОР». Вот бы остановить его! (А разве можно остановить на дороге такой автобус?) Вот бы сесть на него — если бы были деньги на билет, а их у него не было — и уехать в Балтимор, подкатить к ресторану Эзры и невзначай появиться там. «А вот и ты», — скажет Эзра. Ну как же он не захватил с собой деньги! Проехал еще один автобус, на этот раз местный. Потом у перекрестка остановился на желтый свет огромный грузовик. Люк, словно по команде, поднял большой палец. Водитель перегнулся через пустое сиденье в кабине и открыл дверцу.
— Залезай.
На ветровом стекле машины виднелось объявление: ПАССАЖИРОВ НЕ БЕРЕМ. Невероятно. Медленно, точно кто-то подталкивал его сзади, а он упирался, Люк залез в кабину, полную громкой музыки и мужского запаха кожи и пота, от этого сразу стало уютно и спокойно. Он захлопнул дверцу и устроился поудобнее. Водитель, небритый, с резким профилем, прищурился на светофор и спросил:
