Невероятное одиночество и бедность обрушились на него. Всю зиму и весну Анхеля носило по великой американской равнине, из Омахи он перемещался в Сент-Луис, из Канзаса в Сидер-Репидс, из Коламбуса в Лас-Вегас; глядя на мелькающие таблички с названиями городов, которые к тому же очень часто повторялись, он сбился со счета от всех этих берлингтонов и джорджтаунов, не мог понять, находится в реальном или вымышленном мире. Давно кончилась его виза, стали недействительными права, но он об этом не думал. Ему казалось, что он сделался нелегалом не только в этой стране, но в любой точке земного шара, у него не было нигде знакомых, он не воспринимал людей, живших в этих городках, как подобных себе существ, словно у них был иной состав крови, лимфы, желчи и мочи. Однажды в Калифорнии на противоположном от Сан-Франциско берегу залива, где каждый дом стоил по нескольку миллионов долларов, Анхель Ленин встретил Мегги Перрот. К пятидесяти пяти годам журналистка передвигалась на коляске и жила с русской компаньонкой. Они вместе ездили в баптистский храм, и, глядя на бессильное тело своей жадной любовницы, он подумал, что, наверное, даже он не имел столько женщин, сколько знала Мегги мужчин. Она смотрела на Анхеля как на привидение и свидетеля своих грехов, и глаза ее выражали одно желание — чтобы он как можно скорее убрался. Было понятно, что напрасно он к ней пришел и никаких денег Мегги ему не даст, но чем отчетливее Анхель это понимал, тем сильнее требовал денег от имени всех расстрелянных, повешенных, замученных пытками революционеров, на чьей крови построила она свое благополучие в инвалидной коляске. Американка приказала компаньонке выставить его вон, и несколько камней, пущенных партизаном в глухой забор, окружавший дом, стали его последним террористическим актом.
Год спустя после кочевой жизни Анхель Ленин выбился из сил и осел в маленьком городе в самой середине страны, где индейцы держали казино. Он часто туда ходил погреться и покурить, рассказывал северянам про их южных собратьев, но индейцы слушали невнимательно. Их равнодушие было ему досадно; он привык к тому, что многие люди его любили, еще больше ненавидели, его смерти искали, за него убивали и умирали, но ни один человек не относился к нему с пренебрежением. И Анхель Ленин понял, что настала его осень, осень революционера, которого больше никто не боится и не призывает на помощь.
Революционеры должны умирать молодыми. Их должны расстреливать, вешать, замучивать до смерти пытками и гноить в тюрьмах. А старый революционер, революционер на пенсии — это абсурд, уродство, и он вдруг понял Мегги и презрение в ее глазах. Она прогнала его вовсе не потому, что он напоминал ей о грехах — грехи простятся тому, кого любит Бог и кто избрал самую правильную веру, — а потому, что своим приходом и просьбой о деньгах он оскорбил, осквернил тот образ, который она хранила.
Ты не заслужил старости, говорил Анхель Ленин сам себе, оказываясь наедине с болью, которую нечем было заглушить. Старость заслуживают такие люди, как Рене или Юхан, старость посвящают замаливанию грехов или святости. А тебе остается одно — уйти самому и смириться с тем, что другие будут любить молодых женщин, пить вино, есть хорошую еду, летать на самолетах и видеть красивые города, другие будут смотреть на Нью-Йорк с крыши небоскреба. Ты не должен занимать на этой площадке чужого места и быть достойным своего имени.
Летом он почувствовал себя совсем худо и, отсидев громадную очередь с неграми, пришел на прием к врачу-добровольцу.
— Вам нужна операция. И как можно скорее.
— У меня нет денег.
— Попробуйте обратиться в церковь.
Белый доктор смотрел на нищего больного с профессиональным сочувствием и человеческим равнодушием. Американский городок жил своей ленивой жизнью. Он состоял, как все маленькие города, из главной улицы с банками, магазинами, ресторанами и шпилями пресвитерианской, баптистской и методистской церквей, в которые его скорей всего просто не пустили бы, как не пускают дворовых собак в хороший дом.
Анхель Ленин позвонил в Гент. Трубку снял Юхан.
— Монсиньор Гекеманс умер.
— Давно?
— Месяц спустя после того, когда взорвали храм.
— Он был внутри?
— Нет. Просто умер.
— Это я приказал убить вашего сына.
Старик молчал, и Анхелю Ленину казалось, что он физически ощущает его молчание за несколько тысяч километров.
— Не волнуйтесь, — добавил он хрипло. — У меня рак. Я скоро умру.
Солнце стояло в зените, и на улице сделалось невыносимо душно.
Что-то противоестественное было в этой духоте, как если бы город накрыло непроницаемым куполом. В Европе такого не бывало. И в Чили тоже.
А здесь все было не так, и он вдруг поймал себя на мысли, что самое страшное, что может его ждать, — это провести остаток дней в этой стране и быть на этой земле похороненным. Он хотел обратно в свою, настоящую Америку. Нет ничего счастливее жизни латиноамериканца. Ни европейцы, ни янки этого не понимали. Даже будучи богатыми, они оставались слишком бережными, скупыми они не умели жить так, как умели жить потомки наиболее энергичных из них, много веков назад переселившиеся за экватор и за океан и смешавшиеся с этой красной щедрой землей, желтым солнцем, синими проливными дождями, большими птицами и жгучими запахами. Нигде на Земле не было таких нежных смуглых женщин и неутомимых мужчин, не было такого лилового неба, сочных фруктов, мяса, молока, нигде плоть мира не проступала так явственно и не была так обнажена и доступна человеку, и никогда Анхель Ленин не тосковал по своей большой родине, как теперь.
Он шел куда глаза глядят, и вскоре ноги привели его к красивому зданию, окруженному парком ли, лесом — сразу не разобрать. Никто его не остановил, он вступил на территорию, примыкавшую к зеркальному дому, и увидел людей, которые прогуливались по аллеям в сопровождении медицинских сестер. Это было место, где его могли спасти, продлить жизнь, как продлевали ее старикам и старухам с керамическими зубами.
Знакомый доктор шел по коридору.
— Достали деньги? — спросил он так естественно и легко, как если бы деньги росли на деревьях.
«Его надо убить, — подумал Анхель Ленин. — Он не имеет права жить, если я умру. И никто из них не имеет».
— Зачем вы бесплатно лечите больных, если работаете здесь? — спросил он хрипло.
— Это Америка, — пожал плечами доктор и пошел дальше.
— Послушайте, — крикнул Анхель Ленин, тело его дрожало и всего прошибало холодным потом. — Вы не могли бы дать мне лекарство?
Они стояли посреди коридора, мимо них шли, задевали люди, извинялись, и никто не выражал недовольства.
— Какое лекарство?
— Самое последнее.
— А что же сами?
— Не получается.
— У меня большая очередь на эвтаназию.
— Я готов ждать.
— Вас известят, когда я смогу принять вас.
Ночью Анхель Ленин проснулся от ужаса. Он испугался, что уже умер, и некоторое время лежал неподвижно, не в силах пошевелить рукой. Наверное, смерть во сне — самая легкая, думал он, но он не хотел умереть таким образом. Рене говорил, нет ничего страшнее, чем умереть без осознания смерти. Но Анхелем владел иной страх. Он включил переносной компьютер, единственное, что осталось у него от того времени, когда он мог не думать о деньгах. За несколько месяцев скитаний он пристрастился к этой штуке и таскал небольшой чемодан по всей стране. Чем отвратительнее становилась жизнь, тем с большим удовольствием Анхель Ленин уходил в странное сплетение и извращение человеческого ума и вкуса, и даже тогда, когда ему приходилось туго, не продавал компьютер и находил деньги на паутину.
Ему нравилось, что в вымышленном мире, который открывал этот чемоданчик, он может принять любое лицо, и новая забава казалась ему гораздо интереснее жизни по другую сторону экрана. В этой игре можно было вернуться в прошлое, смоделировать его, изменить и исправить ошибки, которые он совершил, увеличить число побед и отменить поражения. Он мог бы не убивать Питера и спасти Соню, мог уничтожить Пиночета, выиграть все войны, вспомнить женщин, которых любил, и умножать их число до бесконечности. Он мог все. Одного не мог сделать профессиональный революционер — отменить свою смерть. Она влыдычествовала над ним, ей не было дела до его развлечений, она уверенно и спокойно ждала назначенного часа, воплотившись в образе благополучного американского филантропа и убийцы, и Анхель Ленин ощущал ее присутствие на расстоянии вытянутой руки. Только теперь, когда смерть стала близка, он начал постигать, кто был главным врагом в его жизни и почему она сложилась так, а не иначе. Он понял, что воевал не с американцами, не с империалистами и не с генералом, он сражался не за справедливость и равенство, как уверял своих бойцов и молодую страстную Мегги, — всю жизнь он бился со смертью. Дразнил ее и бросал ей вызов, мистифицировал на собственных похоронах, злил и таскал за хвост в некрологах, а она не обращала на него внимания и выбивала тех, кто находился рядом, потому что они были ей нужнее и интереснее. А теперь, когда не осталось никого, взялась за самого мелкого.
