«05.VІ.1976. После долгого перерыва опять сажусь за бумагу. Толчок, конечно же, извне. Приехал Женька Будильник. Вчера читал свою новую повесть. Она оказалась о Рязани, о событиях близких и знакомых, о людях, которых хорошо знаю. Рязань, начало 60-х, институт, художники, празднование дня молодежи на площади Ленина.
Две вещи поразили и подтолкнули:
Оказывается, можно подробно и тщательно воспроизводить на бумаге дела давно минувших дней, материализуя прошлое, которое, казалось, за эти годы растворилось без остатка, доводя детализацию до диалога, настроений. (Неужели Женька всегда вел дневник?)
Наша жизнь, то есть жизнь конкретных людей — меня и моих близких — вполне может быть объектом художественной литературы. И этого нашего пласта до Женьки еще никто не касался.
И еще одна мысль — уводят мой материал, уводят прямо из-под носа...
...Ну, и кто же будет первым? Ясное дело кто — авантюрист, флибустьер, которого ничто не держит на материке быта, а если что и держало, так он безжалостно обрубил все концы, распродал по дешевке скарб, бросил все, что не поместилось на узких нартах его новой жизни, и укатил из прежней. И он, этот проклятый флибустьер, уже далеко впереди, его почти не видно в снежной круговерти...»
В этот приезд он пришел ко мне в гости с Сережей Леонтьевым. Инна укладывала в кроватку дочку, которой не было года, из второй комнаты вышел наш 15-летний сынишка 180-сантиметровой вышины. «Ну что, Осокины, вижу, что у вас все, как и раньше. — Женька кивнул на кроватку. -Вот только не пойму, — окидывая взглядом нашего сына. -Этот мужик кто и откуда?»
Тема моей моногамии его, видимо, беспокоила. На своей книге «Дураки», изданной в 2001 году, а подаренной нам еще позже, он сделал довольно двусмысленную надпись:
«Сашке (ха—ха) Осокину от Женьки (ха—ха) Будинаса
в честь дружбы (и любви к Инке) такой долгой,
что так долго и не живут».
Своей книги о тех временах в Рязани я так и не написал...
Последние встречи (1987-2007 гг.)
Я не стал подробно описывать наши последующие встречи, разговоры и споры, потому что о минском периоде его жизни он сам многое успел написать и напечатать. То, что не успел, напишут люди, бывшие тогда рядом с ним.
С 1987-го по 1992-й я по несколько раз в году приезжал в Минск по делам своей работы, бывал у Женьки в обеих квартирах и в загородном доме, вокруг которого тогда еще не было музея «Дудутки», а была просто деревушка, расположенная в очень живописной местности. И был в ней поселок частных домов его и его минских друзей, которые, как объяснял мне Женька, строились так, чтобы «в случае чего» представлять собой крепость, которую голыми руками не возьмешь. В это время он уже был известным журналистом, спецкором центральных союзных печатных органов по Белоруссии, писателем, автором нескольких книг, а потом стал председателем правления издательства «Полифакт».
При встречах Женька рассказывал о созданном им издательстве, о грандиозных планах серии «Итоги века». Я иногда всю ночь напролет пел свои песни (это был бардовский период моей жизни — много выступал и даже выпустил две пластинки на фирме «Мелодия»). Он и восхищался, и подкалывал.
Никогда наши встречи не обходились без подколов и приколов. Помню, он пригласил меня на худсовет «Полифакта» в какой-то круглой башне, которая оказалась башней минской городской канализационной системы. Пока я ее искал, набросал очень ехидную пародию, в которой, ссылаясь на известную народную примету, предвещал фирме Будинаса грандиозный финансовый успех. (Потом я сделал на ее основе песню «Об открытии месторождения, сделанном, к сожалению, не геологом», которая Женьке очень понравилась).
Наша последняя встреча была в Москве в 2007 году. Я снял «Охотничий кабинет» в ресторане «Фазан на Пресне», мне хотелось достойно ответить Жене на пару приемов, которые он закатил мне в Минске. О романе «Давайте, девочки!» мы до этого несколько раз долго говорили с ним по телефону, но Женька не удержался и спросил опять: «Как он тебе?»
Я снова повторил ему: «Женька, это же подвиг: в такой ситуации, в такой срок и такой роман! По откровенности – на уровне «Лолиты», по композиции и языку — высший класс, по жанру — исповедь, и повесть о первой и предпоследней любви». Женька сделал стойку: «Почему — предпоследней»? «Да потому что ты же не успокоишься». Он расплылся в улыбке: «А недостатки?», «Слишком много технологии любви — тебя раньше вроде больше идеология занимала?» «Старик, опыт надо передавать...» Я наполнил рюмки. Подняли их. «Знаешь, — сказал Женька, — оказалось, что для меня все самое главное было заложено там... у нас, в Рязани». Мы выпили... Бесшумно появлялись и исчезали официанты. Потом Женька стал оглядываться по сторонам:
— Ты чего?
— Я же тебя просил гитару ...
— Да вот она — за колонной.
— Сашка, спой свое «Ностальгическое путешествие». Песня как будто по заказу к этой встрече написана!
— Правда, четверть века назад, — хмыкнул я и взял гитару.
«Нет, это нужно, это важно,
Чтоб, повзрослев, когда-нибудь
Собраться с духом и отважно
Отправиться в обратный путь.
Теряя знания и опыт,
Спешить, при этом молодеть,
И снова долгий путь протопать,
Туда, где нечего надеть...
Где ни упрека нет, ни страха,
Где веселей струится кровь,
Туда, где драка — так уж драка,
А коль любовь — так уж любовь!..»
Сидели мы в этот день очень долго. То и дело звучало «а помнишь?!». Как всегда, разговор метался — о наших женах и детях; о друзьях; о причинах прекращения издания «Итогов века»; о делах с Дудутками; о его вынужденном возвращении в Литву и жизни там. И вдруг он говорит: «Я проехал сейчас на машине всю Прибалтику и, знаешь, всюду такой бардак и развал, а Беларусь по сравнению с ними цветет и пахнет. Все-таки Лука при всех своих заморочках что-то понял и сделал для народа что-то такое, о чем другие даже понятия не имеют». Я был поражен и тронут — как же трудно Будильнику было такое признать, но он сделал это — молодец!
Расстались мы у метро «Белорусская», обнялись и расцеловались. Конечно, Будильника всю жизнь дергало в разные стороны, однако все же есть какая-то логика во всей его разнообразной деятельности — он всегда был культуртрегером, всегда доказывал, что только привнесение искусства и литературы в повседневную жизнь и работу людей может сделать их счастливыми.
Он всегда бился за новое, буквально рвался в Будущее (оно звучало даже в его фамилии и кличке!). И когда оно, наконец, наступило в нашей стране, он не начал его проклинать, а стал в нем активно работать, сделался бизнесменом. Он стал владельцем 169 гектаров прекрасной земли и хотел развернуть на них замечательное хозяйство, которое могло бы кормить многих людей и озолотить его самого. Но ведь Будильник всегда жил «не хлебом единым» и его вечная тяга к прекрасному, необычному превратила его латифундию в музей материала ной белорусской культуры «Дудутки», получивший поистине мировую известность. А ведь Дудутки — это почти то же самое, что и Будильник: нечто, звуками будящее, будоражащее и поднимающее людей.
Мне он как-то давно сказал, что Дудутки начались с того, что ему захотелось в сельском пейзаже, наблюдаемом из окна его загородного дома, видеть ветряную мельницу. Но ведь это же был Будильник: нашел, купил и перевез! Думается, тут не обошлось без Фрейда: появление мельницы в его окне — это подсознательное проявление его извечного донкихотства -войны с ветряными мельницами, которое окружающими часто воспринималось как его «нарывучесть», задиристость, авантюризм.
А что, не слабо — в Дудутках не просто выстроившиеся в ряд ветряные мельницы, как в современной Испании — символ победы Дон-Кихота, а работающая мельница — превращающая на глазах изумленной публики зерно в муку! Это еще одна победа Будильника и еще одно его отличие от классических интеллигентов-шестидесятников, гениально решающих все проблемы страны в кухонных спорах, а утром все -по местам, где все идет по-старому (лишь совсем немногие, которым невмоготу — за бугор!). Он же всегда делал здесь у нас на практике то, до чего сам додумывался (или узнавал и соглашался!) Потому что Будинас всегда был свободным человеком, порой свободным и от условностей, что вызывало иногда его неприятие не только со стороны врагов, но и со стороны друзей.
Много он успел сделать — и написать, и издать, и построить и расшевелить! И при этом сумел остаться 17-летним мальчишкой — от тех разбитых часов на общежитии до сегодняшнего дня.
