За болтовней с Хэтманном я узнаю новость, от которой мое сердце тревожно встрепенулось: он уезжает с чтениями в Скандинавию. С госпожой Амандой? Нет, без нее — власти каждый раз поднимают такой вой, что Аманда сразу отказалась от этой затеи. Какие хорошие власти, думаю я, и до меня в ту же секунду доходит, что всем моим клятвам грош цена и что теперь я от нее не отстану. Он, ничего не подозревая, выдает и дату своего отъезда — боже мой, уже на следующей неделе! Я чувствую себя вероломным убийцей. Потом я осознаю, что получил еще одну важную информацию: Аманда в данный момент одна дома, во всяком случае без Хэтманна.
Я спрашиваю одного из работников посольства, откуда можно позвонить. Он, решив, что я из числа важных гостей, ведет меня в какой-то кабинет. Я звоню Аманде. Она говорит: как жаль, что я куда-то пропал. Я спрашиваю, когда я могу прийти, она отвечает: почему бы не сейчас? Буду через пятнадцать минут, говорю я, кладу трубку и несусь к машине. Я успеваю проехать не более ста метров, не замечаю помеху справа и сталкиваюсь с какой-то голубой машиной. Разъяренный водитель бросается ко мне, отчаянно жестикулируя, я кричу ему навстречу, что он на сто процентов прав, что я всю вину беру на себя, и иду к телефонной будке на углу, чтобы позвонить Аманде и сообщить о случившемся. Мой товарищ по несчастью не спускает с меня глаз; он думает, что я звоню в полицию. Может, это к лучшему, что я так и не добрался до нее. Я представляю себе, как Хэтманн является домой и застает меня в обществе своей жены.
13 января
Со вчерашнего дня Хэтманна нет в городе. Я выжидаю день, чтобы связь между его отъездом и моим звонком не так бросалась в глаза. В голосе Аманды, к моем удивлению, так отчетливо слышна готовность. Последние дни казались мне какими-то завалами мусора, которые нужно убрать с дороги. Слова отца о том, что битва за настоящую женщину — главная битва в жизни мужчины, врезались мне в память, как горящий золотом лозунг.
Трубку снимает не она, а Люси Капурзо. Я из вежливости говорю ей, что видел ее красные волосы в толпе возмущенных граждан перед церковью. Она спрашивает, почему же я не присоединился к ним, дискуссия получилась очень интересной, и я объясняю, почему не смог принять в ней участие. Потом она сама передает трубку Аманде, еще прежде чем я прошу ее об этом.
Разговор получается довольно коротким, мы договариваемся встретиться завтра вечером. Я предпочел бы увидеться с ней уже сегодня, но сегодня ей не с кем оставить ребенка. Ах да, верно, ребенок; во время моих визитов его было не видно и не слышно. А сколько ему лет, спрашиваю я. Скоро восемь. Восьмилетний ребенок не может посидеть пару часов дома без няньки? Что это еще за пережитки рабовладельческого строя? Но я молчу. Как-нибудь переживем еще одну ночь.
14 января
На ней та самая шелковая блузка, с которой все началось. В ее облике столько всего необычного, что я не могу оторвать от нее глаз — шея, руки, уши, глаза; особенно это множество таких разных глаз. Онч спрашивает: ну как, мое сердце вновь открыто для нее? Я рад этому вопросу и отвечаю утвердительно, мол, нашлась еще одна маленькая боковая дверца. На мой вопрос, кто она по профессии, она говорит: я ничего не умею. Это своего рода предостережение — чтобы я не торопился влюбляться; в этот вечер я получил несколько таких предостережений. Что она не надежна, что ее мать партийный работник, секретарь комитета, что ей уже тридцать четыре, почти тридцать пять. Как будто меня можно испугать такими мелочами, не говоря уже о том, что я не вижу во всем этом никаких минусов. Она совершенно не пользуется косметикой, как человек, которому нечего прятать и скрывать; только ногти ее были накрашены темно-красным лаком.
Она, несмотря на то что я не просил ее об этом, подробно рассказывает о себе. Проходит час драгоценного времени. Мне трудно сосредоточиться, но я заставляю себя слушать внимательно, потому что речь идет о деталях, о которых мне потом будет стыдно переспрашивать. Я сам терпеть не могу людей, которым нужно все рассказывать дважды. Не доходя до начала истории с Хэтманном, она обрывает рассказ прямо посредине своего несчастливого брака, о котором до сих пор вспоминает с ужасом, — на первый раз, пожалуй, достаточно, говорит она.
Я расплачиваюсь с официантом. Между нами по — прежнему неясность. Мы садимся в мою помятую машину. Холодно. Я рассеянно сую ключ в замок зажигания, я не знаю, куда ехать. Мне следовало бы спросить, нет ли у нее желания заглянуть ко мне домой на бокал вина; сколько раз я с легкостью произносил эти слова и получал на них ответ — иногда положительный, иногда отрицательный. Дома у меня, правда, ни капли вина, но мне мешает другое: мой язык разбит параличом любви. Аманда улыбается в запотевшее лобовое стекло, как будто на нем, как на экране, отражаются мои мысли. С другой стороны, мне становится дурно от сознания, что сейчас мне надо будет высадить ее у ее дома и поблагодарить за приятный вечер. Как прав был отец, когда называл меня малодушным и нерешительным. Женщина моих грез должна сделать мне шаг навстречу, произнести какое-нибудь спасительное слово.
Послезавтра мой день рождения. Может, это и есть спасение? Я протираю лобовое стекло и спрашиваю, не найдется ли бебиситтер и на послезавтра. Это было бы замечательно, говорю я, если бы она пришла ко мне на день рождения, в восемь часов. Аманда говорит, что стекло опять запотеет, если я не тронусь с места. Взгляд ее по-прежнему приветлив, но уже с налетом скепсиса. Я уже готов показать ей свое удостоверение с датой рождения. Может, она ждет, что я приглашу ее сегодня?
По дороге мы молчим. Один раз она замечает, что я еду более длинным путем. Я вспоминаю, что она уже показывала мне однажды короткий маршрут — когда мы ездили на швейную фабрику. Похоже, она предпочитает прямые пути. Я забыл в ресторане свои очки; придется потом еще раз заехать туда, после того как наша встреча чем-нибудь закончится. Хорошо, я приду, говорит она перед дверью своего дома. В последнюю секунду. Потом благодарит за ужин и дарит мне на прощание крохотный поцелуй, который я принимаю, застыв как памятник.
16 января
Какое минимально допустимое количество гостей ожидает увидеть человек, которого пригласили на день рождения? Я, правда, не обещал ей многолюдного праздника, но как бы она, интересно, отреагировала, увидев, что все общество состоит из нас двоих?
У меня были честнейшие намерения: я позвонил Абрахаму Блоху и Виланду, двум своим друзьям: ни тот ни другой прийти не могут. Я, конечно, мог бы обзвонить еще с дюжину приятелей и знакомых и наскрести достаточно народу для вечеринки, но мне не хотелось. Неужели это лучше — наводнить квартиру разными занудами только для того, чтобы изобразить праздник? Я выбрал, на мой взгляд, меньшее из зол: уж лучше удивить ее дерзостью, чем занудством.
В назначенный час раздается звонок в дверь. Аманда вручает мне керамическую чашу, к которой она привязала розу. Чаша огромная и ужасная, теперь она должна будет стоять в моей квартире; надеюсь, долго. Я делаю вид, что без ума от радости; хотя нет, мне совсем не надо притворяться, я и в самом деле безумно рад: Аманда пришла. Поздравляю, говорит она, и праздник начинается.
Мы проходим в гостиную, где никаких признаков готовящегося застолья — ни свечей, ни музыки. Она оглядывается по сторонам, словно желая понять, куда же попрятались остальные гости. Я предлагаю ей сесть и выслушать меня. Я, собственно, больше никого не ожидаю. Сегодня действительно мой тридцать четвертый день рождения, это можно элементарно проверить. Я хотел соблюсти приличия и пригласить пару человек, но потом представил себе, как было бы скучно и утомительно ждать, когда они наконец откланяются. Но если она чувствует себя обманутой, мы можем без всяких проблем поужинать в ресторане. Аманда спокойно слушает; пока еще возможна любая реакция. Проходит несколько секунд, прежде чем она говорит, что тоже должна сделать заявление: она не исключала чего-нибудь подобного. Это звучит малоутешительно — это может означать, например, что она считает меня искушенным бабником. Я стою перед ней, как обвиняемый в зале суда, который не понял смысл прочитанного приговора — осужден он или все же оправдан? Наконец Аманда подходит ко мне, кладет руки на мои повисшие плечи и целует меня. В губы, долгим поцелуем. Голливуд, ни дать ни взять. Мама родная, не зря я проторчал здесь столько лет за двумя заборами!
После окончания поцелуя, во время которого я пребывал в блаженно-коматозном оцепенении, она закуривает сигарету. Я еще ни разу не видел, чтобы она курила. Она ведет себя как мастер, который надолго перепоручил работу своему ученику и теперь наконец решил взглянуть на результаты. Следует ли понимать мои слова о ресторане как признание в том, что у меня в доме даже нечем перекусить, спрашивает она. Разумеется, нет, отвечаю я, в духовке пицца за шесть марок, есть и вино. Мне стыдно, прибавляю я, что я не приготовил княжеского угощения, хотя мог бы — моих кулинарных талантов вполне хватило бы на это; голос мой от неожиданной радости звучит как-то странно расплывчато.
