— Зачем он выключил? — настороженно спросила Леля. — Ты его попросил?
— Нет, ты что? — соврал Федя. — Он только спросил, не возражаю ли я, чтобы он зажег свечку… Я сказал, почему бы и нет.
Феде было приятно, что Леля подозревает их с Эриком в мужском заговоре против себя.
— Вообще, он замечательный! — воскликнул он убежденно. — Так обрадовался, что наконец может похвастаться своим камином! В два часа ночи прийти разжигать… да вообще, в это время не спать — ты не представляешь, какой для швейцарца подвиг!.. Он так любит свой дом, с такой любовью относится… ко всему! Так заботится о гостях!..
Феде хотелось еще и еще говорить о достоинствах Эрика, но он заставил себя притормозить… и вдруг понял, что усталости как не бывало; что его распирает радость; что Леля близко; что пламя в камине свистит; что они оба молоды, и что ночь будет долгой-долгой.
47. Олл дыд, или Рассказ про красивую вещь
В восемьдесят пятом году — соответственно, это была война в Афганистане — нас после Первого меда несколько человек отправили в интернатуру в Центральный военный госпиталь, в город Подольск.
Туда привозили ребят из Афганистана, где-то по шестьдесят человек каждый месяц. В основном была минно-взрывная травма: отрывы нижних конечностей, отрывы верхних конечностей… больше нижних. Ребята здоровые, молодые — без ног, без рук… Вообще, мины, минная война — это страшно. Очень тяжелые повреждения.
Рабочий день начинался с того, что потоком шли перевязки. Если знаете, гнойная хирургия характеризуется тем, что нужно больных перевязывать минимум один раз в день, а некоторых больных и два раза, и три.
В первый день я запомнил одного раненого — он был вообще не военный, он был инженер… наверное, инженер-электрик, не знаю. Гражданский. Они подвозили какое-то оборудование. Ну, сказали ему, что хорошо оплатят эту поездку… Жене он сказал что-то вообще другое — что «я еду на электростанцию» там какую-то — а поехал в Афганистан.
В общем, от правой ноги осталась у него верхняя треть бедра. А вторая нога — ему сделали экзартикуляцию, то есть вычленили из тазобедренного сустава…
И вот мы его перевязываем, а он говорит: «Только не сообщайте жене, ради бога, не сообщайте родным…»
Там начальник был отделения у нас, полковник, он ему говорит: «Не переживайте, все будет хорошо, все будет хорошо…»
А он плачет и говорит: «Я не нужен такой… Ради бога, родным никому не сообщайте…»
Потом, после работы, выходишь — и вроде все нормально, кругом мирная жизнь… В общем, первые дни было сильное впечатление.
Смотришь — парень сидит, у него нету ног. Вот. Ног нету. Ранение позвоночника, это значит, нарушена функция тазовых органов. То есть в туалет по-большому сходить он не может сам. Помочиться не может. Естественно, не может двигаться.
И — смеется, мне анекдоты рассказывает! «Ну а что? — говорит. — Жить-то надо…»
В общем, эти люди… ну в большинстве своем… ну вот как вам сказать… многие были какие-то необыкновенные.
Я не знаю, то ли их что-то такое объединяло, общее дело… или какая-то сила духа… Вот да, наверное: сила духа была в них.
За этим парнем, который мне говорил «жить-то надо», ухаживала одна девушка. И потом в этом госпитале была свадьба. Со стороны невесты свидетель, со стороны жениха, как положено… Брат ее приезжал… На невесте фата…
Вот не помню, во что жених был одет. Но на невесте фата была, это точно. Длинное платье белое, всё, цветы, много цветов…
И, я помню, раненых вывозили на этих каталках в актовый зал… Вытащили колонки, поставили там проигрыватель и поставили диск группы «Куин» — я не знаю, вы интересуетесь? — семьдесят седьмой год, «Ньюс оф зе волд» диск называется, группа «Куин».
Первая вещь — «Уи вил рок ю»: Та-та-та! Та-та-та! Уи-уи-уи-вил-рок ю!.. Потом «Мы чемпионы»…
А третья там идет — такая вещь… Я даже сейчас скажу вам название… сейчас… ну как же… диск «Ньюс оф зе волд», лицевая часть, третья песня… Тэ-тэй… тэ-таа… тэ-дададам… «Олл дыд»! «Олл дыд»! Тэ-тэй, тэ-таа, тэ-дададам, ты-тэй, тэ-та, тэ-тэм… «Олл дид ю»! Она так и называется. Медленная вещь, Брайан Мэй ее исполняет.
И вот под эту вещь жених пригласил невесту на танец. Вывезли его в коляске. Он обездвиженный. Ну и, значит… кружили коляску. Вот так кружили коляску.
И понимаете, что меня поразило: большой актовый зал… там где-то идет война… а все слушали так… и какое-то такое чувство умиротворения…
Потому что, действительно, такая хорошая была вещь: «Олл дыд, олл дыд, тада-дым-та-да…»
Очень, очень красивая вещь.
— Не «All Did». Я еще удивился: бессмысленное название, что оно означает? «Все сделано»? Тогда было бы All Done. «Всё сделали»? Что такое All Did?.. Посмотрел: оказалосьне All Did,а All Dead!
All dead all dead, / All the dreams we had, / And I wonder why I still live on… Тывсепонимаешь? All dead and gone, All dead and gone — Всеумерли, ихбольшенет — All dead all dead, / All the dreams — Гдевсенашимечты? — Аll the dreams we had, / And I wonder — Нашимечтыпогибли, ивотязадаюсьвопросом, никакнепойму: why I still live on — какэтополучается, чтояживдосихпор? — All dead all dead, / And alone I’m spared — Всеумерли, выжиляодин, но! — My sweeter half instead / All dead and gone — Явыжил, нояразделен! погибламоялучшаяполовина, еебольшесомноюнет — лучшаяполовина, буквально my sweeter half, «сладчайшаяполовина»! Это слушают люди, у которых буквально нет половины — причем нижней половины, которые, например, никогда не смогут иметь детей: my sweetest half… И наверняка ни один человек в этом актовом зале не понимает, о чем поется — ты можешь себе такое представить? Расскажешь кому — не поверят, скажут, придумал…
All dead all dead,
Их больше нет, Все умерли, их больше нет,All dead and gone,
All dead and gone…
При свете огня Лелины глаза казались черными.
А волосы, наоборот, очень светлыми: на фоне черной комнаты каждая прядь, просвеченная огнем, была видна отчетливо, до волоска.
Тонкий свист, которым пламя свистело вначале, стал звучать ниже, сильнее, как корабельный ветер, как плотная ткань, треплющаяся и бьющаяся на ветру.
Огненный ветер хлестал древесную кору: ошметок коры отделился, как омертвевшая кожица, затрепетал, оторвался, перелетел лепестком…
Кора пошла трещинами, разломилась и обнажила древесные внутренности.
Тени на потолке двигались и ходили — а Лелино лицо было освещено ровным светло-пламенным светом. Странно было, что, с одной стороны, это по-прежнему было Лелино, и ничье другое, лицо — но в то же время все оно состояло из ровного пламени.
Стало жарко.
Древесная плоть покраснела и стала похожа на разрезанное мясо — похожа вплоть до каких-то хрящей, трахей, ребер…
Другие поленья, уже прогоревшие более основательно, почерневшие, кое-где обметались белым налетом, как будто солью.
— Так вот что значит «огнем осолиться»! — прянул Федя. — Смотри: ты видишь — огонь и соль: ведь в точности же соль!.. А я все думал, что значит?.. Интуитивно-то вроде понятно — но когда видишь глазами, совсем по-другому: «огнем осолится», «ибо всякий огнем осолится»…
Ведь ты понимаешь: о чем он рассказывал — это же тоже огонь: сжигающий, изменяющий… огонь страдания… и огонь со-страдания тоже — жжет душу, и тело — буквально сжигает, даже если не на войне, а медленней, даже в течение долгой жизни — тело тоже сгорает, чернеет, твердеет и превращается в скорченную головешку… Все разделяется — сразу или постепенно, — но все, чему надо сгореть, сгорает…
Один замечательный современный священник, владыка Антоний Сурожский, когда был еще молодым человеком — а он был врач по профессии и во время Второй мировой войны участвовал во французском Сопротивлении, — у него был один пациент, прошедший концлагерь. Он попал туда тоже совсем молодым человеком, а вышел… в общем, вышел физически уничтоженным, физически полной развалиной. И он сказал будущему владыке Антонию: «Ничего от меня не осталось. Они выжгли буквально все. Ничего не осталось — ни знаний, ни сил, ни памяти… Осталась только любовь».
Вот я слушаю эти истории — у них разная форма, структура, разный размер — как у этих поленьев, — а ведь огонь везде один и тот же… любовь та же самая… боль та же самая… То быстрее, то медленнее, то внезапно, то вроде бы ожидаемо — но все должны пройти через этот огонь, через боль — чтобы сгорело все, кроме любви…
— Почему обязательно «через боль»? — спросила Леля.
— А помнишь, я читал притчу про плевелы?
— В общих чертах…
— Господь говорит своим ангелам: соберите плевелы и сожгите, а зерна сложите в житницу, в Мой небесный амбар. Плевелы — это плоть. Зерна — дух. Иными словами, любовь. Плоти надо сгореть, чтобы любовь, как огненные языки, поднялась в небо, к Богу. Две тысячи лет назад огненные языки спускались и разделялись, как будто в обратной съемке. Теперь у каждого — свой «язык». Каждый должен, как огненный язык, подняться обратно и слиться со всеми… Понятно?
