Он долго перелистывал журнал происшествий. Потом сказал дежурному по городу Воробейчику:
— Ты мне больших дел не давай. Я еще числюсь на больничном листе. У меня рука. Но дай что-нибудь такие не очень хлопотное, чтобы с ребятами съездить. — И кивнул на Егорова и Зайцева. — Огневые, видать, ребята.
Эта случайная и еще на заслуженная похвала не обрадовала, а, пожалуй, встревожила Егорова. «Огневые»! Зайцев — эта правда, огневой. А про себя Егоров не решился бы такое сказать.
И даже чуть струхнул. Вот сейчас начинается самое главное. Они поедут, как говорят тут, на дело, где надо будет действовать в опасных условиях, и сразу обнаружится, что Егоров не годится. «Хотя почему это вдруг? — про себя обиделся Егоров. — Еще ничего не известно. Посмотрим».
— Тут у меня есть одно дело, такое вроде ученическое, — сказал дежурный по городу. — Аптекарь какой-то не то отравился, не то удавился. На Поливановской улице, номер четырнадцать. Против приюта для глухонемых...
— Вот, вот, это подходяще, — почти обрадовался Жур. — Надо только вызвать Каца.
— Кац тут, — сказал дежурный.
И вскоре пришел Кац, худенький старичок с маленьким чемоданчиком.
— А как же с оружием? — спросил Зайцев. — Нам надо бы хоть какие-нибудь пистолеты. Так-то, пожалуй, с голыми руками, будет неудобно...
— Да они сейчас ни к чему, — улыбнулся Жур. — Но если есть нетерпение, можем достать...
Зайцеву он вручил браунинг, а Егорову наган.
Зайцев подошел к окну и стал передергивать затвор.
— Ты погоди, — остановил его Жур. — Как бы ты не ахнул в окно.
— Да нет, я умею, — сказал Зайцев. — Мне уже сегодня Водянков давал точно такой. Это же, кажется, бельгийский, первый номер, если я не ошибаюсь... — И Зайцев сунул пистолет в карман.
А Егоров не решился поступить так же. Он опасливо держал револьвер в руке до тех пор, пока Жур не объяснил ему, как нужно обращаться с таким оружием. Жур посоветовал носить наган под пиджаком на ремне, вот с этой стороны, как у самого Жура.
Егоров легко приспособил наган, положил в кармашек за пазухой, как орехи, десяток патронов и готов был к любым действиям. Но его знобило. И он не мог понять, отчего его знобит. От простуды или от предчувствия опасности? И во рту была нестерпимая сухость. Все время надо было облизывать губы, а они от этого потом потрескаются. Неужели он правда простудился? А вдруг он сляжет как раз в эти дни, когда он еще не служащий и не безработный? Вот будет приятный подарок Кате...
— Ну, пошли, товарищи, — позвал Жур. — Главное в нашем деле — не робеть. В любое время. Мы, как говорится, ребята хваткие. Семеро одного не боимся. И на печке не дрожим.
На улице было по-прежнему слякотно. Хваленая сибирская зима долго не могла установиться в том году. Накрапывал мелкий дождь.
Жур прошел несколько шагов по тротуару. Потом поднял левую руку и подозвал извозчика.
— Познакомьтесь, — сказал он уже в пролетке, когда все уселись. — Это судебный медик Илья Борисович Кац. А это, — показал он на Зайцева и Егорова, — это мы еще поглядим, что из них будет. — И засмеялся.
На Поливановской у дома номер четырнадцать, где внизу аптека, толпились любопытные.
Два смельчака даже взобрались на карниз и заглядывали в тусклые, забрызганные дождем окна.
— Ты нас, уважаемый, тут подожди, — приказал Жур лохматому извозчику. И вошел в дом.
На узкой деревянной лестнице было темно. Пахло мышами и лекарствами. Мышами — сильнее.
Жур открыл дверь в коридор, набитый людьми.
— Здравствуйте, — сказал так громко и приветливо, точно здесь собрались исключительно его знакомые. — Что это у вас случилось?
— Да вот, — указала болезненного вида женщина на коричневатую запертую дверь. — Наш сосед, аптекарь Коломеец Яков Вениаминыч, разошелся с Супругой. И, видимо, переживал.
— Короче говоря, скончался, — заключил мужчина в жилетке.
— Ключ? — спросил Жур.
— Да он изнутри замкнутый, — вздохнула женщина, подперев ладонью щеку.
Жур левой рукой вынул из кармана большой складной нож и стал заглядывать в скважину замка. Потом молча протянул нож Зайцеву.
И Зайцев без слов все понял. Быстро раскрыл нож, просунул лезвие в щель двери, поковырял-поковырял, и дверь бесшумно открылась.
Лучше было бы Егорову не приезжать сюда, не сидеть в извозчичьей пролетке, не греть у живота наполняющий сердце гордостью наган.
Как открылась дверь, Егоров сразу обмер.
В спертом воздухе под потолком на шнуре висел человек с обезображенным лицом.
— Ваше слово, Илья Борисыч, — кивнул на покойника Жур и повернулся к дверям: — Граждане, лишних все-таки прошу отойти. А вот вы и вы, — указал он на двух мужчин, — пожалуйста, останьтесь. Нам нужны понятые...
Но разве кто-нибудь сам себя посчитает лишним! Почти все и остались, но в комнату не вошли. Продолжали толпиться у дверей.
Кац потрогал повесившегося за ноги, сморщился, пожевал стариковскими губами.
— Это называется «смерть». Надо его снять.
Зайцев поднял лежавшую тут стремянку, на которую, может быть, в последний раз поднимался аптекарь, мигом установил ее, укрепил на шарнирах и полез по ступенькам с открытым ножом.
— Придерживай его! — крикнул Жур Егорову, когда Зайцев стал перерезать шнур.
Егоров, однако, не понял, кого придерживать, и взялся скрепя сердце за стремянку.
А придерживать надо было аптекаря, чтобы он не рухнул. Но этого уж Егоров, пожалуй, не смог бы. Не смог бы заставить себя.
Аптекаря снял Кац. И Жур помогал ему левой рукой. А Егоров все еще держался за стремянку, хотя Зайцев уже слез.
— Так, — сказал Жур и стал осматривать комнату, подошел к окнам.
Узенькая форточка была плотно притворена, но не защелкнута на крючок. Жур ее толкнул кулаком, отворил. Потом опять прикрыл.
Вышел в коридор, прошелся по нему взад-вперед.
— Ходили к нему его компаньоны — братья Фриневы, Борис и Григорий. Очень жалели его, — рассказывала Журу болезненного вида женщина. — Все сговаривали его прокатиться на извозчике. Для удовольствия. Чтобы, значит, согнать тоску. Даже нанимали извозчика. Но он не схотел, бедняжка...
— Какие братья? — спросил Жур.
— Фриневы. Тоже аптекари, с Белоглазовской.
— Давно они были?
— Да уж давно. Дня, наверно, три назад.
Жур опять вошел в комнату.
Кац рассматривал лицо и шею мертвого аптекаря. Трогал зачем-то его уши.
— Не нравятся мне эти линии, — показал Кац на шею покойника. И опять потрогал его уши.
— Да, не очень хорошо он выглядит, — согласился Жур. (Как будто аптекарь, удавившись, мог выглядеть хорошо!) — Егоров! У тебя как почерк? Разборчивый?
— Ничего, — глухо ответил Егоров.
— Ну, тогда садись пиши. Только старайся, почище пиши, неразборчивей...
Жур подвинул ему стул и положил перед ним стопку бумаги.
Егоров взял перо. Он боялся, что у него будут дрожать руки. Но руки не дрожали.
— Пиши, — повторил Жур. — Сначала заглавие: «Протокол осмотра места происшествия». Написал? Молодец! Теперь год, месяц, число. «Двенадцать часов дня... Я, старший уполномоченный уголовного розыска Жур У.Г., значит, Ульян Григорьевич, — в присутствии судебного медика Каца Ильи Борисовича, практикантов Егорова...» Как тебя зовут?
— Саша.
— Нет, так не пойдет. Надо полностью.
— Александр Андреевич.
— «...Александра Андреевича и Зайцева...» А ты, Зайцев, как называешься?
— Сергей Сергеевич, — поспешно и с достоинством откликнулся Зайцев.
— «...Сергея Сергеевича, а также понятых, — Жур посмотрел удостоверения личности двух мужчин, — Алтухова Дементия Емельяновича и Кукушкина Свирида Дмитриевича, составил настоящий протокол осмотра места происшествия смерти гражданина Коломейца Якова Вениаминовича». Написал? Хорошо пишешь. Дальше. «Осмотром установлено. Двоеточие...»
Егоров старательно, почти без ошибок, записал под диктовку Жура все, что установлено осмотром. И как расположена в общей квартире комната аптекаря, и сколько в ней дверей, и окон, и форточек, и как они закрыты, и куда выходят, и какого размера передняя в квартире. И как была вскрыта комната («путем отжима ригеля») в момент прибытия представителей органов власти на место происшествия.
«Значит, этот язычок у дверного замка называется «ригель». Интересно, подумал Егоров, продолжая писать. — И как ловко Зайцев его отодвинул перочинным ножиком, этот ригель. Молодец Зайцев! А на покойника мне не надо глядеть. Ни в коем случае. Да ну его».
Жур диктовал четко, ясно, выговаривая каждую букву.
И Егоров писал спокойно, радуясь, что рука не дрожит. Значит, всякий человек может заставить себя делать что угодно, если этого требуют обстоятельства.
Он подробно описал под диктовку всю мебель в комнате аптекаря, перечислил склянки с лекарствами на столе, подушки, большие и маленькие, матрац, голубое тканьевое одеяло, которым покрыта постель, брюки, жилет и пиджак аптекаря, сложенные на спинке кожаного кресла.
