— Себастьян признался?
— Если нет — вы только что его выдали.
— Не надо, господин комиссар! Я знаю, что вы не так глупы, как предполагает ваша профессия.
— Вам это Себастьян сказал?
— Если вы явились сюда в надежде получить от меня уличающие его показания, — говорит Оскар, подавшись вперед к комиссару, — то я бы, скорее, собственной рукой вырвал себе язык.
— А сейчас вы притворяетесь глупцом, — говорит комиссар.
Следующий глоток чая действует лучше всякого лекарства. Давление ослабевает; чуждое сердцебиение переходит в равномерный гул, который мешает слушать, но не думать.
— Между прочим, я передал дело об убийстве в другие руки. Этот casus… Casus — это ведь, кажется, «совпадение», от «падать», не так ли?
Оскар не позволяет себе проявить ни малейшего удивления. Он выжидательно смотрит на рот комиссара и закуривает сигарету. Тот мысленно отмечает это как свой успех.
— Я видел вас по телевидению. Эта передача произвела на меня большое впечатление. Можно задать вам один вопрос?
— Валяйте!
— Вы верите в Бога?
Когда Оскар смеется, его обаяние неотразимо.
— Себастьян был прав, — говорит он. — Вы — необыкновенный комиссар.
— Значит, он говорил обо мне. — Шильф покраснел, хотя, возможно, это вызвано действием алкоголя. — Так вы ответите на мой вопрос?
— Я религиозный атеист.
— Почему — религиозный?
— Потому что я верю. — Оскар вежливо выпускает дым сигареты в сторону. — Я верю, что у нас нет окончательного объяснения существования мира. Для того чтобы жить с этой мыслью, требуется изрядная метафизическая сила.
— Сила, которой Себастьян не обладает.
— Вы затрагиваете больное место. Взрослый Себастьян, с которым вы познакомились, в действительности все еще тот же мальчик, которого вы видели на фотографии. Как все мальчики, он мечтает о таком мире, где можно одновременно быть пиратом и примерным школьником.
— Что вы имеете в виду?
Оскар смотрит, как Шильф подливает себе чаю, и пододвигает ему бутылку с ромом.
— Себастьян любит ту жизнь, которой живет, — говорит он, — и в то же время хотел бы вернуть то, что было до того, как он годы назад принял одно решение. Тогда он спасительным прыжком перемахнул через каменную стену.
— И что же осталось там, за стеной?
— C’est moi[33], — говорит Оскар. — И физика.
— Трагедия классических масштабов. — Шильф дует в чашку, от которой поднимается пар.
— Не к лицу вам сарказм.
— Я совершенно серьезно.
— Значит, вы поняли, о чем я говорю.
Они глядят друг другу в глаза. Наконец Шильф отводит взгляд и достает из сумки сигариллы. Перегнувшись через столик, Оскар подставляет ему зажигалку и остается затем в той же позе.
— Нередко случается, — говорит он, — что умные люди превращают свое отчаяние в научные формулы. Такому человеку, как Себастьян, для счастья требуется второй, третий, а возможно, еще и четвертый мир.
— Для того чтобы все, что может произойти, произошло, — говорит Шильф.
И снова черты Оскара оживляются разлившейся улыбкой. Он проводит пятерней по волосам.
— Вы и впрямь молодец, — говорит он, откидываясь на спинку дивана. — И значит, должны понимать, почему для некоторых людей так привлекательна мысль о том, что несколько противоречащих друг другу событий могут происходить одновременно. И почему эта мысль в то же время похожа на кошмар.
Он задумчиво смотрит на тлеющий кончик своей сигареты, затягивается в последний раз и раздавливает окурок в пепельнице.
Чучело вороны придвинулось ближе. С того места, где сидит комиссар, кажется, что она повисла прямо над головой Оскара.
— Такой подход, — продолжает Оскар, — отменяет значимость всякого опыта. Отменяет нас.
— Возможно, Себастьян теперь это понял. — Шильф роняет пепел от сигариллы на ковер. — После похищения, о котором он непрестанно говорит.
На губах Оскара проскальзывает, задержавшись в уголках, тень улыбки.
— Да, — говорит он. — Возможно.
— Себастьян и его семья, — говорит комиссар, — уравнение с одной неизвестной. Кто-то переменил в действительности один винтик. Верный способ создать неправильную картину. Когда человек начинает изображать из себя большого начальника, реальность становится в позу и, подбоченясь, склабится ему в лицо.
Хорошая же ложь — это правда плюс единица. Вам так не кажется?
— Признаться честно, — взгляд Оскара, метнувшись, пробежал по лицу Шильфа, — вы объясняетесь несколько туманно.
На этот раз засмеялся комиссар.
— Возможно, — соглашается он. — Знаете ли вы, что ваш друг вовсе не сторонник теории множественных миров, а работает в области новейших теорий о сущности времени?
— Он вам об этом рассказывал?
Шильф кивает.
— Это не играет никакой роли. — Тон Оскара стал вдруг запальчивым. — Он ищет новые способы, как сделать так, чтобы не путаться под ногами у самого себя.
Они помолчали, пока не стихли последние отзвуки этой фразы. В то время как тело Шильфа целиком заполнило угол дивана мягким комом, которому, как ни расположись, везде будет удобно, Оскар сидит, вытянув ноги, и глядит перед собой из-под опущенных век.
— Вы любите Себастьяна? — спрашивает наконец комиссар.
— Неплохой вопрос, — отвечает Оскар, не меняя позы.
Следует пауза, и Шильф встает. Зажав во рту сигариллу, он направляется к мансардному окну. От открывшегося вида у него на мгновение перехватывает дыхание. Должно быть, поднимаясь по лестнице в квартиру Оскара, он забрался на поднебесную высоту. Отсюда город внизу похож на электронный пульт управления, унизанный сверкающими лампочками. Ряды диодов соединяются в сеть взаимодействующих линий, напоминающих письмена.
Шантаж шантажом, думает комиссар, но, возможно, Себастьян, убивая Даббелинга, во второй раз перескочил через стену. Может быть, он втайне надеялся, что все еще встретит за нею Оскара, и до смерти испугался, обнаружив, что это так и есть. Теперь он спасается бегством в Никуда.
После собственного слома, который отделил комиссара от себя самого, он много передумал о том, не причастен ли человек каким-то образом ко всем мыслимым ударам судьбы? Не сводится ли все в конечном счете к тому, что только мы сами себя и шантажируем?
Он различает внизу площади Корнавен, Монбрийан и Рекюле. А вот и темная лента Роны, и весело переливающаяся всеми цветами набережная Монблан, а за ней всепоглощающая чернота Женевского озера. Как по команде, боль снова вгрызается ему между глаз, становится горячее, острее, придвигает город и погружает его в ослепительный свет.
Три человека — маленькие, словно игрушечные фигурки, — прогуливаясь по пирсу, приближаются к водомету. Две — совсем рядом, вероятно гуляют под руку, третья, маленькая, бежит впереди весело, как собачонка. Все трое — белокурые. Несмотря на расстояние, комиссар видит их с необычайной отчетливостью, он может разглядеть вытянутые указательные пальцы и счастливые лица, обращенные к небесам, чтобы охватить взглядом взметнувшуюся ввысь белую струю в конце пирса. Башня из воды, в которой играет солнечный свет, преломляясь всеми цветами радуги.
— Посмотри, папа! Озеро само себя подбрасывает в воздух!
Их обдает мелкими брызгами. Платье на них промокло, но в воздухе тепло.
То, что стоит перед глазами комиссара, — фотография, сделанная на память, открытка вроде тех, что наклеены у него на холодильнике. С одной существенной разницей. Оборот этой открытки не пуст. «Хорошо было!» — написано на нем. Или: «Мы здесь были!»
Шильф решает забрать себе эту открытку. Себастьян наверняка не будет иметь ничего против. Мужчина, женщина, радостный ребенок. Он завесит ими дыру в своей биографии. Жизнь так легко рвется! Что-то вильнуло в сторону. Тебя занесло, и вот уже вместо трех человек остается один, да и тот жив только наполовину. Одно время комиссар старался вспоминать, потом учился забывать. Мысль о собственной конченой жизни причиняла невозможное, невыносимое страдание. Теперь же он вдруг понял, что нет ничего легче, как вызвать в памяти чужое прошлое.
«Коли собираешься умереть, надо быть в полном комплекте, подумал комиссар», — думает комиссар.
— Узнав Себастьяна, — произносит где-то там, далеко позади, Оскар, — я научился страшиться произвола богов.
Шильф закрыл глаза. Его руки держатся за край подоконника, как будто он стоит на марсе корабля, который треплет буря.
— Еще вчера я бы сказал, что твердо уверен в одном, — говорит Оскар, — в том, что я отдал бы за него жизнь.
— А сегодня? — спрашивает Шильф сквозь стиснутые зубы.
— Сегодня я — старик.
Оскар переводит дыхание. Когда он снова заговорил, голос его стал гуще. И холоднее.
