Лилия Ким - Аня Каренина

Каренин кончил и слез с кровати, брезгливо глядя на лежащую без чувств Аню.

— Сдохла ты, что ли, от счастья, сука? — он пихнул лежащую без движения девушку. — Сознание потеряла от удовольствия! Обкончалась, шлюха?

Потом сел, тяжело вздохнул. Тут взгляд его упал на стоящую в углу сумку.

— Посмотрим, кто твой несчастный папаша, — с этими словами Алексей Иванович вытряхнул всё содержимое Аниной сумки на пол. — Так… свидетельство о рождении…

Аня очнулась на той же самой кровати. Вокруг неё суетились какие-то девки со скорбными лицами.

— О! Смотрите — вроде пришла в себя! — крикнула одна рыжая, грудастая остальным девицам.

— Слушай, мы всё знаем, — высокая блондинка с лошадиным лицом склонилась над ней и печально заглянула Ане в глаза. — Просто ужас… Мы решили тебя спрятать, пока никто ничего не узнал, а завтра выйдешь отсюда тихонечко… Идти можешь?

Каренина попыталась пошевелиться… Ещё раз…

— Ноги… — прошептала она еле слышно.

— Что?

— Ноги, — громче прошептала Аня.

— Не чувствуешь ног?! Девочки, может, у неё с позвоночником что? — блондинка тревожно оглядела присутствующих.

— Ноги! — завопила Аня, колотя руками по кровати. — Ноги!! Ноги!!! Ноги!!!! Поезд!!!! Остановите!!! — широко раскрытые глаза, казалось, вот-вот вылетят из орбит, сосуды полопались, изо рта потекла слюна. Всё тело будто подбросило вверх, а потом оно плашмя, нелепо и грузно грохнулось на кровать, несколько раз дёрнулось в судороге и замерло.

Каренина провалилась в черноту. Впереди виделся только бесконечный, безвыходный тоннель. И нельзя было определить ни его начала, ни его конца, ни направление движения, ни даже наличие самого движения. Полная, абсолютная, переваривающая Аню Каренину чернота.

Перед подъездом двенадцатиэтажного дома стоит зелёный военный грузовик, украшенный траурными лентами. Возле скамейки на трёх табуретках возвышается гроб, обитый малиновым искусственным бархатом, по краям крышки и по центру бортиков гроба рюша из чёрных капроновых лент.

Хоронят Анну Аркадьевну Каренину.

— Господу помолимся! Господу помолимся за вечный упокой рабы Божией Карениной Анны! Да простятся ея грехи её и зачтутся страдания тяжкие! Грех ея смертный, злой! Помолимся за его отпущение, милостью Божией была страдалица! Тягло непосильное на неё возложено да было! Веры не имевши — не вытерпела!..

Поп с отстранённым видом ходил вокруг гроба Анны Аркадьевны, помахивая кадилом. Долли стояла рядом в своём чёрном платье в обтяжку, держа на руках Гришку. Стива был рядом в своём выходном костюме, за руку с Таней. Дарья тихонько всхлипывала.

— Мам, долго ещё? — капризно спросила Таня, дёргая Долли за краешек чёрной кружевной шали.

— Тихо! Бабушку хороним… Видишь, дядя молится, чтобы она в рай попала.

— А что такое рай?

— Тихо! Потом расскажу!

Таня замолчала. Слово «рай» она слышала многократно и в самых разных контекстах. Например, папа иногда говорит, что «рай» — это бесплатное море, бесплатный пляж и бесплатное пиво. Мама иногда говорит, что «рай» — это когда всё есть и не надо работать, а бабушка всегда говорила, что «если бы все мудаки вымерли — вот это был бы настоящий рай». Кто такие «мудаки», Таня так и не поняла, но, видимо, дядя, который молится, делает это именно ради того, чтобы бабушка попала именно туда, где этих самых «мудаков» отродясь не бывало.

— …Имярекши, помолимся! Господу во славу помолимся! Господи, прости ея и наши прегрешения тяжкие, злые, смертные! Не забудем делов её земных! Детям в назидание память о матери вечная! Семья многострадальная! На Господа уповамши да спасётся в этой жизни и в будущей! Помолимся за спасение усопшей!..

Устав от бессмысленных завываний и хождений туда-сюда, батюшка наконец остановился, перестал трясти кадилом и изрёк:

— Попрощаемся, братья и сестры, с рабой нашей… то есть Божией Анной, помянем о ней хорошее и да не забудем вовек. Подходите по одному, прощайтесь, а кто хочет — говорите словеса добрые, поминальные. Сын ея подходит первым.

Все обернулись к Стиве. Он сосредоточенно копался в кармане пиджака, пытаясь вытащить из-под подкладки завалившиеся туда сквозь дыру два рубля. Долли дёрнула его за локоть.

— Что? — Облонский наехал на жену.

— Говори давай! — громко шикнула та на Стиву, тот тоскливо обвёл глазами присутствующих.

Собрались практически все соседи. Бабки печально кивали головами, словно сестру родную хоронят. «Чёрт! Вот и на поминки, наверное, все попрутся!» — подумал Облонский, кашлянул и начал:

— Перед лицом всех собравшихся хочу сказать, что, безусловно, утрата мамы — невосполнимая для нас всех потеря. Мама была человеком чутким, — Стива нервно мотнул шеей и перешёл на фальцет, — она была заботливой и всю жизнь свою посвятила нам, забывая о себе. Мы не забудем её, родную нашу! — Облонский сорвался почти на крик, затем замолчал. Потоптался с ноги на ногу, затем подошёл к гробу и, остановившись где-то в полуметре от него, поклонился. — Я кончил! — объявил он присутствующим.

Народ безмолвствовал. Речь Облонского не вызвала бурных восторгов.

Следующей выступила вперёд Долли, которая, напротив, подошла к гробу вплотную и даже аккуратно встала на колени у его изголовья. Шумно втянула в себя воздух и вдруг громко и надрывно заголосила:

— Ой! Мамочка! Ой! Мать родная! Прости нас! Коли можешь! Ой! Прости! Не будет покою нам до гроба! Не уберегли милую! Не уберегли! Злые мы люди! Преступные! Не спасли тебя! Слепые, глухие к тебе были! Ой, прости, мама!..

Две женщины бросились к Облонской, подняли её с колен и поставили обратно «в строй» провожающих Анну Аркадьевну в последний путь. Дарья, высморкавшись в чёрный платочек, чинно замерла со скорбным лицом. Эта деталь её сегодняшнего туалета — чёрный носовой платок — казалась Долли особенно стильной. Стива подтолкнул вперёд Таню, которая боязливо оглянулась, как бы спрашивая папашу, а точно ли надо? Тот погрозил ей пальцем.

— Ну давай, читай стишок, ты же выучила! Давай!

— Давай! Не робей! — подбадривали ребёнка старички из толпы.

Таня заулыбалась, ей было крайне непривычно оказаться в центре внимания окружающих. Потом поставила ноги носками друг к другу и, держась за подол собственного пальто, задрала лицо кверху и неожиданно звонким голосом начала:

— Я прочту вам стих духовный иеромонаха Юрия, в миру Мытищенского, — Таня дёрнула шеей, точь-в-точь как Стива.

Все зааплодировали. Таня ещё больше покраснела и сделала некое подобие реверанса.

— Читай ещё! — радостно прошептал Стива, делая дочери ободряющие знаки руками. Долли качала Гришку и тоже счастливо улыбалась, видя успех дочери. Облонских прямо распирало от гордости за своё чадо.

— Я прочту стих… стих… — Таня задумалась, чей же именно стих она собирается прочитать, какая-то фамилия странная. — Ино… Ино…

— Инока Антона! — подсказала ей Долли.

— Инока Антона, — повторила Таня. — «Обретение душевного мира».

Народ снова зааплодировал. Батюшка махнул кадилом.

— Ну что ж, братья и сестры, прощание наше получилось светлым и искренним. Дитя сие глаголило нам своими устами прекрасные вирши, писанные скромными служителями матери нашей, православной церкви. Хочу напомнить вам, что я, отец Амвросий, служу обедни в Свято-Троицкой церкви каждый день, в выходные по графику. Посещайте мои проповеди по воскресеньям, ибо хлеб духовный и спасение ваше не только в руках Господних, но и церковных. Ибо, кто вхож в лоно церкви, тот и в раю ожидаем. Жаждущие спасения могут взять у меня визитки, где писаны часы исповеди и служения моего публичного.

— Благословите, батюшка! — Долли бросилась к отцу Амвросию, поцеловала его белую полную руку и протянула Гришку. — Кстати, вот — как договаривались… — Дарья сунула священнику в руку две тысячи. Тот лёгким и едва заметным движением сунул их куда-то в потайной карман, и вся сумма пропала в недрах его чёрной рясы. После чего поп вопросительно воззрился на Облонскую.

— Что, батюшка? — глаза Долли забегали.

— Не положено вообще-то отпевать самоубийц, — вполголоса сказал отец Амвросий и грозно посмотрел на Дарью.