Ясно, что название пришло просто от фонетической радости: Ноли, una cosa da nulla, c'est une nullite, nulidad! И еще латинское noli putare – не думай! Подходит мне по всем статьям, я и есть нуль, безделица, пианист с негнущимися пальцами, любимчик пожилых медсестер. Я увидел этот городок на карте экскурсий, оставленной в баре кем-то из агентов бюро путешествий, – наверное, «Бриатико» значится в их тайных списках, как золотая жила. Наши старики и впрямь охотно путешествуют, неделями живут в пропахших лосьоном для загара курортных поселках, но всегда возвращаются. Кроме тех, кто умирает. Второй сказкой была история про наголо остриженных львов, потом, кажется, про дух противоречия, который содержался в булавке, а булавку втыкали в мягкотелого итальянца, потом – про шкатулку с голубыми диамантами, ее могла открыть только женщина, которая ни разу не притворялась в постели. Помню, что, когда я начал писать эти сказки, у меня просто руки чесались показать их кому-нибудь, вот только кому?
Единственный человек, способный такое выслушать, – это доктор, но к нему не подступишься, особенно теперь, когда он начал стремительно лысеть и обозлился на весь свет. После доктора идет Бассо, который согласится слушать все что угодно, если ему будут подливать в стаканчик, потом пара счетоводов, потом – администратор, вылитый шулер с картины Караваджо (тот, что с полосатыми рукавами), а потом – девчонка из массажного салона, униформу она не носит, ходит по гостинице в красной пижаме с золотыми драконами и радует мой глаз. Кажется, все.
Правда, есть еще библиотека, а в ней библиотекарша.
Библиотека – самое спокойное место в отеле, ее называют клубом, хотя она больше смахивает на винный погреб, где ненужные фолианты тесно составлены для того, чтобы прикрывать пятна сырости на стенах. Девчонка, которая ей заведует, была бы похожа на принцессу Клевскую (та, что с приподнятой бровью, у Кранаха), не будь она такой долговязой. Ее должность – объект моей жгучей зависти; если бы я ее получил, то провел бы в этом доме все свои дни до самой смерти. Завел бы себе тайник за энциклопедией Треккани, держал бы там в жестянке веселящий табак.
Удивительное дело, в богадельне полно народу, по утрам в столовой для обслуги такой плотный человеческий гул, что голосов не разберешь, а поговорить не с кем. Кто-то из европейцев – Гейне, если я не путаю, – писал в путевом дневнике, что на юге все плавает в масле и рыдает от ароматного лука и тоски. Поверхностный взгляд, надо заметить. То, что показалось немцу тоской, это не португальский saudade, не галльское уныние и не англосаксонское чувство вины, а чистой воды античное томление духа! Люди, живущие на этом берегу, пропитаны сознанием собственной беспомощности и страшатся фтоноса – зависти своих богов – не меньше, чем оползня или града, разоряющего посевы. То, что выглядит как тоска, на самом деле умение избежать этой зависти, почувствовав ее приближение (загустение?), – замолчать, затаиться, онеметь, будто мшистый палочник на ветке, поросшей настоящим мхом.
Хотя все это я мог и придумать, спорить не стану. Что мне еще остается делать, если поговорить не с кем. Сорок человек служащих, а я даже не каждого знаю по имени, хотя провел здесь без малого год. Выпуклые южные веки, выпуклые зубы, запах фенхеля и пронзительный смех – одним словом, il Mezzogiorno. Зато я знаю, что за глаза они называют меня Садовником, только вот до сих пор не понял почему.
Утро прошло на удивление тихо. С шести до восьми Маркус работал, а потом до полудня ходил по холмам, то и дело ловя себя на каком-то неуловимом потайном недовольстве. Чем он, в сущности, здесь занимается? С тех пор как письмо Петры вытащили из ящика под конторкой ноттингемского паба, он хотел добраться сюда и сделать то, чего никто еще толком не делал: нырнуть в собственный роман в качестве героя, не важно в какой роли – любовника, частного детектива или невинного персонажа, желающего оправдаться. Вдохновение, ставшее воспоминанием, засмеялось вспыхнувшими прожилками, будто серый камешек, брошенный в воду, и обратилось в соблазн, которому нельзя было противиться. Так возвращается женщина, с которой ты пережил несколько минут забвения, навсегда убивших твой скепсис и холодную телесную практику.
К десяти утра начал накрапывать дождь, но Маркус как раз добрался до старой овчарни, которую во времена богадельни выкрасили в голубой цвет и переделали в тир для постояльцев. Стены тира были затянуты камуфляжным брезентом и маскировочной сеткой, жестяные мишени валялись в дальнем углу.
Маркус нагнулся к ним и вытащил белый контур кролика, под ним обнаружился леопард, изрядно помятый, потом лиса, сорока и волк, а в самом низу лежало что-то похожее на росомаху. Он прикрепил мишени к стене и встал на линии огня, облокотившись на деревянную стойку. Шестеро зверей выстроились перед ним в ряд, слегка покачиваясь на железных шипах. Прямо как шестеро персонажей в моем романе, подумал он с удивлением, едва намеченные, с вынутой жестяной серединкой. Поддельный капитан – леопард? Да, пожалуй.
Маленькая медсестра – сорока или еще какая птица, тут и думать нечего.
Неизвестный под ником flautista_libico – росомаха?
Аверичи – лиса, хитрый, но недальновидный куриный вор.
Комиссар – мрачный одиночка с амбициями. Волк.
Выходит, белый кролик достался мне, автору. Ясное дело, follow the white rabbit и полезай в нору, да побыстрее. «Ах, боже мой, боже мой! Как я опаздываю».
Он подошел поближе, достал из кармана куртки карандаш и блокнот, выдрал листок и кое-как набросал на нем герб Обеих Сицилии. Это будет марка, она теперь у лисы. Перегнув листок пополам, он надел его на жестяной лисий хвост и отошел к линии огня. Этот первым свалился со стены. Потом погиб брат Петры, а его мишени здесь нет, это несправедливо. Маркус порылся в карманах, достал брелок с зажигалкой и повесил на свободный шип за кольцо для ключей. Достойная эпитафия поджигателю. Теперь нас семеро.
Затем в игру вмешался хищник покруче: вешаем марку на леопарда и даем ему время, чтобы удалиться в чащу. Не удаляется. Марка перешла к нему первого марта, так какого черта он делал в гостинице до конца весны? Эти два месяца вырастают, будто шея кэрролловской девчонки, и изгибаются в знак вопроса. Сицилийская ошибка висит на лапе леопарда, но он медлит и озирается на голой поляне, рискуя жизнью. Почему?
И какова здесь роль комиссара? Ведь у него были все карты на руках: мотив, возможность, свидетельства, даже изыскания его волонтерки по поводу капитанского алиби. Он не арестовал капитана – не захотел. Думаю, досье Петры он тоже читать не стал. Ему что же, не нужен был подозреваемый?
Допустим, серый волк знал больше остальных, например был знаком с росомахой и наблюдал за ней из чащи, выжидая. Или вел свою игру, о которой никто из нас и представления не имеет. Или просто состарился и растерял свои волчьи зубы.
Дождь перестал стучать по крыше овчарни, Маркус вышел на свежий воздух и обрадовался, увидев знакомую тропу на пастбище. Здесь, поднявшись по южному склону, они с Паолой встретили пастуха, сгоняющего овец в стадо прерывистым свистом, и всю оставшуюся дорогу вспоминали разные пастушьи способы, слышанные прежде: бар-бар-бар, цыга-цыга, бяша-бяша.
Овцы были ленивыми и бесстрашными, они вяло бродили по обрыву, будто по клеверному лугу, ложились у самого края, а на свист пастуха только едва поворачивали голову. Макушка холма раздваивалась, и, хотя до цели оставалось совсем немного, им пришлось спуститься глубоко вниз и снова подняться по крутому уклону. Зато внизу, во впадине, они нашли заваленный камнями ручей и напились воды, подставляя губы под струйку, пробивающуюся меж двух пятнистых замшевых валунов.
* * *
Какая жалость, что в Петрином письме только четыре фразы из блога флейтиста, думал он, возвращаясь в мотель через пустую деревню, такую пустую, что даже наглые местные собаки не решались показаться на площади. Слишком мало информации для догадок. Нет ни имен, ни названий городов, ни одной мало-мальски заметной зацепки.
Утренняя процессия прошла свой положенный путь от церковной ризницы до подножия холма, этот путь короткий, зато в пятницу они выйдут в три часа ночи, возьмут статую Богоматери и отправятся в Аннунциату, чтобы вернуться на траянскую площадь до рассвета. Маркус знал, как они идут – тихо, в полном молчании, слегка наклонившись и сложив руки у груди. Потом на площади появляются дети и старики, чтобы угощать друг друга пасхальными булками и черпать фрулатте из выставленных повсюду бесплатных ведерок.
В полдень железные шторы опускаются, высокие двери захлопываются, и траттории, мачерии, табакерии тут же пропадают в старых стенах, как будто их за веревочку втянули. Можно представить, что живешь в четырнадцатом веке и к замковому колодцу за водой вот-вот потянется цепочка женщин с ведрами.
