Ознакомительная версия.
— Я не знаю.
— Она была запугана. Многие годы. Долгие, долгие годы… — Оливер уже почти распевал во весь голос. Люди за соседними столика приумолкли и слушали его. — Долгие, долгие годы. Я бывало смеялся над этим. Я говорил ей, какая она красивая, чтобы вселить в нее немного уверенности в себе. Я думал, что у меня ее столько, что я могу поделиться с кем-то. Уверенность в себе… Никто не может тебе это дать. У тебя она есть, и я счастлив за тебя. У тебя она есть, и знаешь, как ты получил ее? — Оливер агрессивно наклонился вперед. — Потому что ненавидишь всех. И это хорошо, — сделал он неожиданный вывод. — Это тебе повезло — уметь ненавидеть всех в возрасте двадцати лет. Ты далеко пойдешь. Если не будут бомбить Нью-Йорк.
Он яростным взглядом обвел зал, людей за столиками, которые все время слушали их разговор, но поймав его полный ненависти взгляд, внезапно возобновили громкие разговоры.
— Вот было бы смеху, — сказал он. — Все эти толстяки, сидящие здесь, вдруг услышат свист снаряда и на них обваливается потолок. Бог мой, хотел бы я видеть это.
Он оттолкнул от себя тарелку.
— Хочешь сыру?
— Нет.
— А я хочу, сказал Оливер. — Хочу все, что только могу получить. — Он помахал официанту, но не стал заказывать кофе. Он настаивал еще на виски. — Папа… — протестовал Тони. — Остановись.
Оливер отмахнулся с добродушным нетерпением.
— Спокойно, спокойно, — сказал он. — Я стал скромнее в своих вкусах. Вся эта ерунда по поводу коктейлей перед обедом, двух сортов вина, потом бренди… Мы живем при чрезвычайном положении. Обтекаемость — это требование дня. Даже в армии так. Обтекаемая дивизия. Треугольная. Бригады отменили, так как я отменил ликеры и вина. Большой шаг вперед к победе. Не смотри так осуждающе. Это..
Это пошло.
По его лицо расплылось выражения удовлетворения и довольства собой, потому что он вспомнил слово.
— Ты слишком умен для этого всего. Нужно попытаться быть оригинальным. Любить своего отца. Что может быть оригинальнее этого в наши дни и в твоем возрасте? О тебе будут говорить все ученые круги. Новое явление в психологической науке. Самое великое событие после Вены. Комплекс Корделии, — он рассмеялся, довольный своей остротой.
Тони сидел разглядывая скатерть, и ожидая конца этого неожиданного и безумного монолога. Он вдруг захотел вернуться к старым неловким молчаливым встречам прошлых лет, когда отец всегда вежливый и смущенно сдержанный, искал темы для разговора с Тони два-три раза в месяц, которые они проводили вместе.
— Мой отец, например, — разглагольствовал Оливер, — покончил жизнь самоубийством. Это было в тот год, когда ты родился. Он пошел купаться в море на Вотч Хилз, просто пошел и утонул. Это было модное место для самоубийств в те времена. Конечно, никто тогда не говорил о самоубийстве тогда, считалось, что это судорога. Может, он словил на себе мой взгляд в то утро и сказал: «Вот и все — день наступил.» Мы так и не нашли его тело. Отнесло куда-то в Гольфстрим, наверное. Страховка была довольно приличной. Было ветрено и штормило. Мой отец всегда продумывал детали. Это фамильная черта, и я вижу, что она и тебе передалась. Ты знаешь какие-то версии о том, как утонул твой дедушка в Вотч Хилз в 1924?
Тони вздохнул.
— Отец, мне завтра рано вставать, и тебя наверное, завтра ждет много дел… Почему бы нам не закруглиться и не поехать по домам?
— Домой, — повторил Оливер. — Мой дом — это комната 934 в отеле «Шелтон» на Ленгсингтон Авеню, но я поеду туда, только если ты поедешь со мной.
— Я отвезу тебя на такси, — сказал Тони. — И оставлю тебя там.
— О, нет, — Оливер застенчивым жестом дотронулся пальцем до носа. -Ничего подобного. Я этого не приму. Мне обо многом надо с тобой поговорить, молодой человек. Я может, уезжаю на тридцать лет, и нам многое нужно продумать, спланировать. Последнее завещание Улисса Теле.. Телемаху. Люби свою мать и веди счет гостям. — Он ухмыльнулся. — Видишь ли — я простой солдат — но, но есть еще останки бывшей и более изящной жизни, до отеля «Шелтон».
Тони посмотрел на свои часы. Уже было четверть одиннадцатого. Он бросил взгляд в сторону Элизабет. Они с сержантом уже пили кофе.
— Не волнуйся, — сказал Оливер. — Она подождет. Пошли.
Он встал. Стул позади него пошатнулся, но он этого не заметил, и стул, немного покачавшись, стал на место.
Элизабет улыбнулась им, когда они выходили из зала, после того как Оливер оплатил счет. Тони попытался изобразить на своем лице твердую решительность прийти в первый бар как можно ближе к четверти двенадцатого.
Когда они вышли из лифта на девятом этаже, Тони открыл дверь, потому что Оливер не мог попасть ключом в скважину. Они зашли в комнату и Тони включил свет.
Комната была маленькой, вещи были беспорядочно разбросаны повсюду, на полу был разложен вещмешок, на кровати дождевик, на туалетном столике были свалены выстиранные мятые военные рубашки, на столе пачка газет, наспех сложенные прислугой.
— Дом, — сказал Оливер. — Располагайся. — Не снимая кепки и шинели, он подошел к столику, открыл ящик и вытащил бутылку виски. — Это удивительная гостиница, — сказал он рассматривая, сколько осталось в бутылке. — Прислуга не пьет.
Оливер отправился в ванну, и Тони слышал, как он напевал там «Бидни Джуд умиир», набирая воду в стакан.
Тони подошел к окну и отдернул занавеску. Комната выходила во дворик, со всех сторон на него смотрели темные окна. Темное небо нависло на неопределенном расстоянии.
Оливер вышел, вертя в руках и налили туда немного виски. Все еще в фуражке и шинели, он опустился на складной стул.
Так он сидел, развалившись на стуле, размякнув в своей шинели, с фуражкой на голове, держа бокал обеими руками. Он был похож на стареющего солдата, который только что потерпел поражение, и был застигнут врасплох в момент усталости и отчаяния.
— О, Боже, О, Боже, — повторял он.
За дверью в глубине коридора слышалось мягкое шуршание лифта, зловеще неровное, разрезающее ночную тишину большого города.
— Сын, — пробормотал Оливер. — Зачем люди имеют сыновей? Обычно такие вопросы не задают. Если ведешь нормальную жизнь, если садишься с ним за один стол каждый день, если даешь ему затрещину время от времени, потому что он докучает тебе, ты все это принимаешь как должное. Что за черт, все имеют сыновей. Но если все разорвано, разрушено, ушло, — он растягивал слова расставания с траурным наслаждением. — Ты спрашиваешь себя — почему я сделал это? Что это значит для меня? Ты хочешь услышать? Ты хочешь узнать, что я решил?
Тони отвернулся от окна и сделал несколько шагов к стулу, остановившись перед отцом.
— Хочешь я помогу тебе лечь в постель? — спросил он.
— Я не хочу ложиться в постель, — сказал Оливер, — Я хочу рассказать тебе про сыновей. Кто знает — может, когда у тебя будут свои сыновья, и тебе это будет интересно самому. Сын возрождает твой оптимизм. Ты достигаешь определенного возраста, скажем, двадцать пять, тридцать, в зависимости от твоего интеллекта, и ты говоришь: — Все это ни к чему. Ты начинаешь понимать, что все это повторение одного и того же. Только с каждым днем все хуже и хуже. Если ты веришь в бога, то наверное, говоришь сам себе. «Моя цель — смерть. Аллилуйя, я слышу золотые арфы, моя душа настраивается на благодать.» Но если ты не религиозен — если ты говоришь: «Это все одно и то же, только есть еще и воскресенья.» Что ты тогда имеешь? Банковскую книжку, неоплаченные счета, хладнокровие, что там у нас на обед, кто приглашен — то же меню, что и на прошлой неделе, те же гости, что и в прошлом году. Сядь на пригородный поезд в шесть часов вечера в любой день недели, и ты увидишь этих людей, едущих с работы. Всю скуку мира собранную в одном месте. Ее столько, что можно стереть огромный город с лица земли. Скука. Начало и конец пессимизма. И вот тут появляется ребенок. Малыш ничего не знает о пессимизме. Ты наблюдаешь за ним, слушаешь его, он цветет с каждым своим вздохом. Он цветет в своем росте, в своих ощущениях, в познании. В нем есть что-то, что говорит ему, что стоит становиться старше, учиться кушать, ходить в туалет, учиться читать, драться, любить… Он на гребне огромной волны, которая несет его вперед — и ему никогда не приходит в голову оглянуться и спросить: «Кто толкает меня вперед? Куда я иду?» Ты смотришь на своего сына и видишь, что у человечества есть нечто, что заставляет автоматически верить в ценность жизни. Если бы у тебя был отец, который вошел в волны Вотч Хилз, это было бы очень важным рассуждением. Когда тебе было три года, я бывало наблюдал, как ты сидишь на полу и пытаешься самостоятельно натянуть башмачки и носки, так старательно, и я смеялся. И пока я сидел в комнате среди детей и хохотал, как крестьянин в цирке, #то был на вершине волны с тобой. Я впитывал оптимизм детства для своих взрослых целей. Я был благодарен тебе и обожал тебя. Теперь… -Оливер сделал глоток и хитро посмотрел на сына поверх края бокала. -Теперь я не обожаю тебя. Все то же самое. Молодой человек, неудовлетворенный, как я сам был в молодости, он напоминает мне ту красивую женщину, на которой я когда-то женился, который напоминает мне , что мы пустили к чертям все…
Ознакомительная версия.
