– Моя девушка пойдет на панель… В голове не укладывается.
– «Моя девушка, моя девушка…» Когда это ты меня приватизировал?
– Будешь деньги зарабатывать проституцией? А я на них питаться? Прямо какой-то Достоевский.
– Да е… я твоего Достоевского, – не выдержала я.
Он поглядел на меня с интересом.
– Ну и как?
– Ничего особенного.
Мы оба засмеялись. Не знаю, чему смеялся он, а у меня причина была. Из уважения к русской литературе я не стану приводить ее на этих страницах, скажу только, что красный паучок из «Бесов» полз в свое время по подолу моего сарафана… Ах, скольким титанам духа я сделала свой маленький смешной подарок! Единственное, чего мне по-настоящему жаль – что не довелось поднести к губам Владимира Владимировича Набокова так мастерски расписанного им кубка. Но в совке были проблемы с выездом. Пусть же это повиснет еще одним злодеянием на совести мрачного коммунистического режима.
К счастью, зарождающаяся ссора кончилась смехом. Я чуть не совершила ошибку – никогда не следует прямо перечить мужчине, особенно если его обуревают сомнения в собственной значимости. Надо было сперва понять, что у него на уме.
– Хочешь вернуться на нефтекачку? – спросила я.
– Нет. Не туда. Теперь там Михалыч воет.
Я догадалась, что за время своего отсутствия он установил контакт с внешним миром – возможно, виделся с кем-то или говорил по телефону. Но я не стала проявлять лишнего любопытства на этот счет.
– Михалыч? Но ведь когда он выл, череп не плакал.
– А они новую технологию придумали. К пяти кубам кетамина добавляют три куба перевитина, а после укола пускают ток.
– Через череп?
– Через Михалыча.
– Вот извращенцы.
– Не говори, – сказал он. – Так они его за год угробят.
– Михалыча?
– Да этому Михалычу все один хрен. Череп угробят. Он и так уже от слез весь в трещинах… Временщики. Нефть идет, деньги капают – и ладно. А что завтра будет, никто даже думать не хочет.
– Слушай, а что это за череп? – решилась я задать давно мучивший меня вопрос.
– А вот этого я сказать не могу, – сразу поскучнел он. – Государственная тайна. И вообще, не надо о моей работе.
Меня не удивляло, что он до сих пор считал контору своей работой. Есть места, откуда нельзя уволиться по собственному желанию. Но я не ожидала, что он захочет вернуться к людям, пославшим в него три серебряных пули. Впрочем, я ведь даже не знала, кто и почему это сделал – он ничего не рассказал.
– Куда же ты пойдешь, если не на нефть? – спросила я.
– Сверхоборотню работа найдется.
– Чего? – наморщилась я. – Какому сверхоборотню?
– Мне, – ответил он удивленно.
– Когда это ты стал сверхоборотнем?
– Как когда? А то ты не видела.
– Ты думаешь, что ты сверхоборотень?
– Что значит – думаю? Я знаю.
– Откуда?
– А вот отсюда, – сказал он. – Гляди.
И еще одна летавшая под потолком муха упала на пол. Это выглядело занятно – мухи падали не вертикально, а по параболе, продолжая движение, и походили на микроскопических камикадзе, пикирующих с высоты на врага.
– Кончай быковать, – сказала я. – Какое отношение одно имеет к другому?
– То есть?
– Ну, допустим, валишь ты этих мух. Допустим, ты Пиздец и Гарм. Но почему ты вдруг решил что вдобавок ко всему ты еще и сверхоборотень?
– А кто же тогда сверхоборотень, если не я?
– Я тебе уже говорила, – сказала я. – Сверхоборотень – это метафора. Называть какое-то отдельное существо сверхоборотнем – значит опускаться на очень примитивный уровень.
– Вот на этом примитивном уровне я им и буду, – сказал он примирительно. – Тебе что, жалко, рыжая?
– Нет, так у нас не пойдет. Давай-ка разберемся с этим вопросом.
Он вздохнул.
– Ну давай.
– Вот представь себе, куплю я на Арбате мундир и начну ходить в нем по городу, представляясь генералом ФСБ. Ты мне скажешь, что я не генерал. А я тебя попрошу – ну давай я побуду генералом, что тебе, жалко?
– Это совсем другое дело. Генерал – звание, которое дает определенная структура.
– Вот. О чем я и говорю. Теперь подумай, откуда ты узнал про сверхоборотня. Ведь не от Михалыча услышал, верно?
– Верно.
– Есть, наверно, некая система взглядов, откуда пришло это слово. Сверхоборотень – точно такое же звание, как генерал. Только дает его традиция. И ты к этой традиции имеешь такое же отношение, как я к твоей конторе. Понял, серый?
– А ты, рыжая, конечно, имеешь к этой традиции отношение, да?
– Не просто имею, – сказала я. – Я держатель традиции. Держатель линии, как это правильно называют.
– Какой еще линии?
– Линии передачи.
– То есть ты и тут в полном авторитете? – спросил он. – А не широко ты пальцы раскинула, а? Сможешь столько сразу удержать?
– Не путай мистическую традицию с казино «Шангри-Ла». Держатели линии называются так не потому, что они ее держат, а потому, что они за нее держатся.
Похоже, мой ответ его озадачил.
– А что это такое – линия передачи? – спросил он. – Что по ней передается?
– Ничего.
– Как?
– Так. Ничего. Я столько раз тебе объясняла, что скоро этот чайник поймет.
– А за что же тогда они держатся, эти держатели линии?
– В линии передачи нет ничего, за что можно было бы держаться.
– Я не понимаю.
– Понимать там тоже нечего. Видеть это и означает держаться за линию.
– Хорошо, – сказал он, – а скажи мне тогда вот что, по-простому. Кто-нибудь в мире имеет формальное право называться сверхоборотнем по этой традиции? Пускай даже на самом примитивном уровне?
– Имеет, – сказала я.
– И кто же это?
Я скромно потупила глаза.
– Кто? – повторил он вопрос.
– Я знаю, что это будет ударом по твоему самолюбию, – сказала я. – Но мы ведь условились говорить друг другу только правду…
– Опять ты?
Я кивнула. Он тихо выругался.
– И от кого идет эта линия передачи?
– Потом как-нибудь расскажу.
– Нет, давай прямо сейчас. Чтоб выдумать не успела.
Ну что ж, подумала я, правды не скрыть. Когда-нибудь он все равно ее узнает.
– Хорошо. Тогда слушай и не перебивай. Однажды вечером, примерно тысячу двести лет тому назад, в стране, которую сейчас называют Китай, я ехала в своем паланкине из одного города в другой. Что это были за города и зачем я путешествовала, сейчас совершенно не важно. Важно, что в тот вечер мы остановились возле ворот монастыря на Желтой Горе…
*
Случались иногда в древнем Китае туманные тихие вечера, когда мир словно открывал свое детское лицо, показывая, каким он был в самом начале. Все вокруг – дома, заборы, деревья, заросли бамбука, шесты с горящими на них лампами – менялось самым чудесным образом, и начинало казаться, что ты сама только что вырезала все это из цветной бумаги и аккуратно разложила вокруг, а потом притворилась, будто перед тобой и впрямь большой-большой мир с живущими в нем людьми, по которому ты сейчас пойдешь на прогулку… Как раз в такой вечер двенадцать веков тому назад я сидела в паланкине возле ворот монастыря на Желтой Горе. Мир вокруг был прекрасен, и я то ли радовалась, глядя в окошко, то ли грустила, но в глазах у меня стояли слезы.
Так сильно на меня подействовала музыка. Неподалеку уже долгое время пела флейта – о том самом, что было у меня на сердце. Что когда-то в детстве мы жили в огромном доме и играли в волшебные игры. А потом так заигрались, что сами поверили в свои выдумки – пошли понарошку гулять среди кукол и заблудились, и теперь никакая сила не вернет нас домой, если мы сами не вспомним, что просто играем. А вспомнить про это почти невозможно, такой завораживающей и страшной оказалась игра…
Не знаю, может ли музыка быть «о чем-то» или нет – это очень древний спор. Первый разговор на эту тему, который я помню, произошел при Цинь Шихуане. А через много веков, когда я приехала в Ясную Поляну под видом нигилистической курсистки, Лев Николаевич Толстой весь ужин издевался над этой идеей, особенно налегая на Бетховена – мол, почему лунная соната? В общем, не стану утверждать, что звуки флейты содержали именно такой смысл. Или что смысл вообще в них присутствовал. Но я поняла, что мне прямо сейчас надо поговорить с играющим.
Конечно, если рассуждать здраво, мне вообще не следовало выходить из паланкина. Когда рядом красиво играет флейта, лучше просто слушать ее звук, а не искать общества флейтиста. Если заговорить с ним, музыка на этом точно кончится. А вот скажет ли он что-нибудь интересное, неизвестно. Но все сильны задним умом. Особенно мы, лисы – в силу своей анатомии.
Вокруг был туман; народ сидел по домам, и особой опасности для себя я не ожидала. Выскочив из паланкина, я направилась к источнику звука, иногда останавливаясь и буквально поджимая хвост от удивительной, ни с чем не сравнимой красоты вечера. После восемнадцатого века таких уже не бывает – говорят, изменился химический состав воздуха. А может, и что посерьезней.
