— В суд, ха, в суд, — пробормотал Юра. — Если бы все так просто… Бочар человек тертый, он, надо думать, в РАО право первой ночи себе оформил.
— Где? В каком РАО? Что это такое? — проорал я.
— Это аббревиатура, Российское авторское общество значит. Хочешь зарегистрировать свои авторские права — подаешь туда заявку, платишь… А вообще, я помню, была одна громкая история, как Союз развалился. Там тоже… там прямо чужие фонограммы сперли, и пел под них один, известный довольно певец…
— Ну? — снова вопросил я. — И что?
— Да и ничего. Так, сошло как-то на нет.
Мне не нравилось, как он говорил со мной. Вяло, темно, уходя от прямых ответов. Ведь тогда, с Арнольдом, когда позвонил мне, наоборот, так и заводил меня, чтоб я действовал.
— Так и что ты мне предлагаешь, не могу понять? — потребовал я от него внятности.
— Что, — проговорил Юра. — Сходи в РАО, давай. Выясни там. Там тебе подскажут.
Разговаривая с ним, я не заметил, как выдул весь кофе. Выдул, чашка опорожнилась, и я не получил от кофе никакого удовольствия.
Тинин сын вместо того чтобы сидеть у себя за партой и делать уроки, стоял в дверях кухни и ждал, когда я закончу разговор.
— Все? Разобрался? — с надеждой спросил он, отсылая меня к тем словам, с которыми я отправил его от себя делать уроки.
Что мне оставалось, как не пойти навстречу этой его надежде?
— Разобрался, — сказал я. — Это Юра Садовников такой есть — помнишь его? — вот, оказывается, он туда диск дал. Сюрприз хотел устроить.
— И получился сюрприз, да?! — разом вспыхивая светом желанной радости, воскликнул мальчик. — Поздравляю! — снова протянул он мне руку, и теперь я вынужден был принять ее и ответить на его крепкое мужское рукопожатие.
Дождь лил как из ведра. Как из ведра лил дождь. Лил как из ведра дождь.
Так я развлекал себя лингвистическими упражнениями, стоя на полукруглом крыльце «Русского бистро» на углу Тверской и Мамоновского переулка. Я еще помнил, как это «бистро» было «кулинарией» и Мамоновский переулок назывался переулок Садовских. Один — граф, другие — актерская династия. Граф положил актеришек на лопатки.
Дождь рушился с низкого тяжелого неба сплошной шипящей стеной странный, не осенний, совершенно июльский дождь. Словно бы запоздалое прощание лета с готовой уйти в стылое предзимье природой, вычесанной уже до черной, пожухлой наготы. Встреча с Вадиком, притащившим тогда ко мне того плешивого Севу, отодвигалась, по крайней мере, на срок, пока в воздухе висела эта водяная стена.
Выражая всем своим напряженным обликом преодолеваемое страдание, внизу около крыльца возникла фигура под зонтом. Рванула стремительно наверх по лестнице, я отступил в сторону — и в следующее мгновение узнал Вадика. Джинсы у него, от ботинок до самых бедер, были мокры, будто выстиранные. Он летел ко мне, несмотря на такой потоп!
— Потоп не потоп, а что ж тебе ждать меня! — сказал Вадик, когда мы уже сидели за столиком в углу с дымящимся кофе в чашках — все, как должно, он сбросил ботинки, стащил носки, и его мокрые ноги с мозолистыми пятками были воздеты на свободный стул обсыхать. — Тут тебя колотун бьет, а я где-то там буду дождь пережидать. — Он достал из внутреннего кармана куртки пластмассовый футляр с диском, положил на стол и толкнул ко мне. — Держи. Плеер с собой захватил?
Еще бы я не захватил плеер. Ждать до дома, чтобы прослушать новый диск Бочаргина! Это трудно было себе даже представить.
— Ну вот, а говоришь, что было бежать! — голосом, исполненным насмешливой укоризны, протянул Вадик. Пошевелил пальцами ног, чтобы между ними провентилировалось, и отхлебнул из чашки. — Послушаю вместе с тобой. Вообще мне Бочар на фиг нужен, я знал, что у нашего клавишника этот его новый диск есть — ну, есть и есть, что мне Бочара слушать? Хотя слухи последнее время ползли, что он новую музыку пишет, из подполья решил выползать. И тут ты звонишь!
Я слушал его и одновременно читал обложку диска. Нет, ни одного названия не совпадало. Но, по крайней мере, одна из композиций на диске точно была моя.
Я раскрыл футляр — диск покойно лежал в своем гнезде невинным, неоперившимся птенцом. Лицевая сторона его в отличие от моего была выполнена фабричным способом: крупно имя Бочаргина, название его группы, помельче имена музыкантов.
— Загадывай, — сказал я, доставая диск из футляра и вкладывая в приемник плеера. — Сколько моих? Одна, две, все?
Вадик так и вскинулся.
— Все! — воскликнул он. — Ты даешь! Как себя ценишь. Две! — выставил он перед собой указательный и средний пальцы. И добавил к ним большой: — Три, от силы!
Теперь, после того как он примчался ко мне под ливнем, я его больше не держал в списке подозреваемых — что это он мог передать мой диск Бочаргину. Вместе с тем я бы не хотел, чтобы он оказался прав относительно бочаргинского диска. Хотя сам я и произнес «все», на деле я тешил себя надеждой, что, кроме той одной композиции, прозвучавшей по радио, здесь нет больше никакой другой моей вещи. А его «три, от силы» — такое же преувеличение, как мое «все».
Я сделал крупный глоток кофе и, как прыгая в воду в незнакомом месте, да еще с высоты метров в двадцать, запустил диск.
Девушка-уборщица, толкая перед собой сверкающую хромом тележку с собранной грязной посудой, приблизилась к нам и потребовала от Вадика снять ноги со стула.
— Отстань, — отмахнулся от нее Вадик. — Мы что, при советской власти живем? — И подался ко мне: — Что?
Я снял с себя наушники и молча протянул ему. Он торопливо натянул их на голову, и его устремленные на меня глаза стали невидящими. Он слушал.
— Нет, а при чем здесь советская власть? — не оставляя нас, вопросила уборщица.
— Скотина, — процедил Вадик, сдирая с себя наушники.
Первая же композиция на бочаргинском диске была моя.
— Вы еще оскорбляете! — вскричала уборщица. — Милицию хотите, чтобы пришла?
— Оставьте нас, — вынужден был вмешаться я. — Это к вам не относится, девушка. У нас неприятность. У человека ноги промокли. Принесли бы ему тапочки.
— Тапочки? — уборщица переспросила с таким видом, словно тапочки входили в разряд подаваемых здесь блюд. Блюдо это, однако, подавалось лишь избранным. — Еще чего! — отказала она нам в привилегированности.
— Тогда водки, — посмотрел на нее Вадик.
— Тут вам не ресторан. — В голосе уборщицы прозвучало чувство, похожее на гордость. — У нас надо самим ходить к стойке.
— Значит, самим. — Вадик скинул ноги со стула, всунул их в мокрые ботинки и поднялся. — Тебе взять порцию?
Я кивнул.
Когда он вернулся с двумя пятидесятиграммовыми рюмками водки, я слушал уже вторую вещь.
— Что? — молча, движением подбородка спросил меня Вадик.
Вторая вещь на диске тоже была моя.
— Густовато, — садясь, покачал головой Вадик. — Дай к уху, — потянулся он ко мне за наушниками.
Уборщица издалека с неодобрением посмотрела, как он вновь воздел освобожденные от ботинок ноги на стул, но не подошла к нам.
— Гони к третьей, что смыслу весь трек слушать, и так все ясно, мрачно сказал Вадик, возвращая мне наушники.
Так мы и сидели с ним: наушники к нему — наушники ко мне, еще за порцией водки к стойке — и обратно к столу, а там и по третьей порции, и по второй чашке кофе. Бочаргинский диск состоял сплошь из моих вещей. Даже не переигранных, а просто снятых с моего диска. Плюс три его собственных композиции. Представлявших все тот же дереж «Кинг Кримсонов».
Летний ливень за окном сменился обычным осенним дождичком, потом прекратился и он, на некоторое время в случайную прогалину в облаках ударило даже солнце, наполнив кафельно-пластиковое пространство бистро сокрушительным светом, исчезло, вернув дню его прежний унылый минор, — мы все сидели, разговаривали, уже не беря ни водки, ни кофе, толкли по одному месту в десятый раз, но в какой-то момент Вадик снял ноги со стула, натянул носки и влез в ботинки.
— А-ах, — передернулся он от влажного холода ботинок. — Правильно девушка баяла, — он поискал взглядом уборщицу, нашел и кивнул в ее сторону, — в комфорте и неге нехорошо жить. Расслабляешься. Жить надо в мокре и обиде, тогда, хоть щелочью на тебя прысни, скажешь, божья роса.
Ответить ему в пандан, так, чтобы достойно, у меня недоставало внутри куража.
— Так что, в суд подавать? — спросил я.
Насчет РАО Вадик сказал, что все это — полная туфта, регистрируй там где-то, не регистрируй — согласно закону авторское право возникает с момента создания произведения, и никакого права первой ночи у Бочаргина нет. Кто тебе такую чушь наплел, спросил он. Садок, поколебавшись, признался я. Странно, пробормотал Вадик. Вроде он в этом должен сечь. Так что, осведомился я, подавать в суд? Но Вадик уклонился от ответа. И сейчас я вновь задал этот вопрос, потому что закончить наш разговор, не получив внятного ответа, как мне защитить мое авторство, значило то же, как если бы мы вообще ни о чем не говорили.
