- Как я выслушиваю просьбы и жалобы вашей бабушки почтенной Елизаветы Алексеевны, мне пришлось выслушать и чету Барантов, обеспокоенных судьбою сына.
- Чета Барантов не присутствовала на дуэли, чтобы уверить вас в ложности моих показаний, ваше сиятельство.
- Вы знаете, какое показание дает о вашем выстреле ваш секундант, благородно сам явившись с повинной?
- Примерно, да. Будучи предельно щепетильным в вопросах чести, Алексей Аркадьевич Столыпин не стал прямо заявлять о том, что я ему прежде сказал, что выстрелю на воздух, и спустил курок. Он показал, что я стрелял, не целясь, с руки. Это же одно и то же!
- Не одно и то же. Я прошу вас для вашей же чести написать письмо Баранту-младшему с признанием ложности ваших показаний.
Лермонтов вскинул голову, глаза его вспыхнули огнем, так что граф Бенкендорф опустил глаза, точно в поисках чего-то на столе. Поскольку поэт молчал, словно решил больше не проронить ни слова, Александр Христофорович продолжал:
- Теперь я думаю, мне следовало вас вызвать раньше. Стихотворение "1 января" очень не понравилось его императорскому величеству. Ваша ненависть к высшему свету, в котором бывать вам так нравится, непостижима. А вот еще стихотворение - "И скучно и грустно". Жизнь для вас - "такая пустая и глупая шутка"? При таком взгляде на жизнь немудрено не различать правду от лжи, добра от зла. Куда же это поведет вас, молодой человек?
- Туда же, куда и вас, Александр Христофорович! - громко расхохотался Лермонтов и выбежал вон.
На улице, сидя в коляске, его ожидал Алексей Столыпин; он и привез домой Лермонтова, который был вне себя, как в дни, когда от раны умирал Пушкин.
- Ну, что? Что еще такое случилось?
- Ложь плодит ложь в мире, называя истину ложью. Все великое и прекрасное - ложь, иначе ей не выжить "пред солнцем бессмертным ума". Когда этому будет конец?! - носился по кабинету Лермонтов, не находя себе места, а в дверях стоял Столыпин, опасаясь оставить его одного, да пока он здесь, Елизавета Алексеевна не станет беспокоить внука.
- Неужели надо было пристрелить Баранта, чтобы не оказаться в этом положении?
- Не надо было болтать о дуэли.
- Я не вынес этого зрелища, достойного Гоголя, как Барант петушится перед княгиней Марией Алексеевной, получив щелчок по лбу от госпожи Терезы Бахерахт, да и от меня тоже.
- На дуэли не следует стрелять на воздух. Такое благородство трудно оценить противнику, будь и он исполнен истинного благородства. Но если ты стрелял на воздух, нельзя говорить об этом. Иначе правда отдает ложью, а ложь правдой.
- Значит, один я кругом виноват?! - вдруг громко расхохотался Лермонтов.
Алексей Столыпин понял, что его друг, взыскательный к людям, но еще более взыскательный к себе, рад и тому, что один кругом виноват.
- Что ты намерен сделать?
- Напишу письмо, - и снова расхохотался. - Ну уж, конечно, не к Баранту, а к великому князю Михаилу Павловичу. Он меня не любит, но и Баранта не жалует, как граф Бенкендорф. Ведь речь идет о чести русского офицера.
- Как бы не навлечь тебе, Мишель, новых гонений, - усомнился Столыпин.
- Государь не переменит своего решения, он таков, тем самым интрига Барантов и Бенкендорфа будет отбита.
- Хорошо, пиши.
- А ты найдешь способ, как доставить письмо по назначению.
Письмо Лермонтова, очевидно, через его родственника генерала А.И.Философова, дошло до великого князя, а он передал его государю. На письме сохранилась помета: "Государь изволил читать. К делу, 29 апреля 1840". Николай I, по сути, наложил вето на интригу, затеянную Барантами и графом Бенкендорфом. Он принял решения как в отношении Лермонтова, так и Баранта, который был выслан из Петербурга не для того, чтобы вернуться, как надеялась чета Барантов еще не один год, плохо зная характер русского царя.
До Лермонтова, верно, дошла благая весть, что в его деле поставлена точка, и через несколько дней, в начале мая, он, распрощавшись дома с бабушкой и родными, на тройке подъехал к дому Карамзиных.
На прощальном вечере у Карамзиных присутствовал граф Соллогуб. Очевидно, говорили об его помолвке, об успехе его повести "Большой свет", равно о выходе в свет романа Лермонтова "Герой нашего времени". Чувствовал ли граф Соллогуб, как князь Щетинин в отношении Леонина, которому было предписано покинуть Петербург, себя победителем в отношении Лермонтова, завоевав сердце и руку Софьи Михайловны? Вряд ли. Пусть его интрига, начиная со стихов Лермонтова якобы посвященных Софье Михайловне, с написанием повести "Большой свет" по заказу великой княжны Марии Николаевны, и увенчалась полным успехом, не без прямого участия императорской семьи, граф Соллогуб, обладая вкусом к поэзии, не мог сознавать, что между его повестью и романом Лермонтова, не говоря о лирике, - великая разница, по сути, как между ложной готикой, делающей все ничтожным, и классикой, воссоздающей действительность во всем ее богатстве и красоте.
Говорят, Софи Карамзина была неравнодушна к Лермонтову, она ужасалась войны на Кавказе, откуда возвращались молодые офицеры, преждевременно постаревшие и больные. Каково было ей привечать гостей, по своему обыкновению?
Лермонтов стоял у окна с видом на Летний сад и Неву, по небу уносились облака, и он произнес стихи, возможно, уже мелькавшие в его голове, но тут оформившиеся вдруг вполне:
Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто, как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную.
Кто же вас гонит: судьбы ли решение?
Зависть ли тайная? злоба ль открытая?
Или на вас тяготит преступление?
Или друзей клевета ядовитая?
Нет, вам наскучили нивы бесплодные...
Чужды вам страсти и чужды страдания;
Вечно холодные, вечно свободные,
Нет у вас родины, нет вам изгнания.
- Изумительно! Это стоит Пушкина! - восклицали гости.
Софи Карамзина, встречая новых гостей, говорила с восторгом о новом стихотворении Лермонтова:
- Попросите его прочесть!
Лермонтов снова прочел, вокруг тут же стали записывать. На дорогу князь Одоевский подарил ему большую тетрадь с тем, чтобы он привез ее всю исписанную. В ночь Лермонтов унесся на тройке.
Княгиня Мария Алексеевна Щербатова, оставаясь в Москве и получая из Петербурга о дуэли Лермонтова с Барантом лишь досужие сплетни, еще 21 марта 1840 года написала письмо своей приятельнице Антуанетт Блудовой с целью, чтобы та вступилась за нее в свете, восстанавливая подлинную картину ее взаимоотношений как с Лермонтовым, так и с Барантом. Надо думать, она была вполне искренна, ибо ее версия выдает ее с головой, чего вряд ли она желала.
"...свет и прекрасные дамы оказывают мне слишком большую честь, уделяя мне так много внимания! Предполагают, что я была причиной того, что состоялась эта несчастная дуэль. А я совершенно уверена, что оба собеседника во время своей ссоры вовсе не думали обо мне. К несчастью, казалось, что оба молодых человека ухаживали за мной. Что я положительно знаю, так это то, что они меня в равной степени уважали. Я их обоих очень любила, и я могу сказать об этом любому, кто захочет услышать это. Так что же в этом плохого, спрашиваю я Вас? Они много раз слышали от меня, что я не выйду вновь замуж. Таким образом, у них не было никакой надежды. И потом каждый из них знал всю глубину моего дружеского расположения к другому. Я этого не скрывала. И я не видела в этом ничего, заслуживающего порицания.
Что касается этой дуэли, то мое поведение никоим образом не могло дать повод для нее, так как я всегда была одинакова как по отношению к одному, так и по отношению к другому. Эрнест, говоря со мной о Лермонтове, называл его "ваш поэт", а Лермонтов, говоря о Баранте, называл его "ваш любезный дипломат". Я смеялась над этим, вот и все".
Мария Алексеевна в одном бесспорно права: она не могла быть причиной дуэли, то есть не она дала повод к дуэли, - но это отнюдь не от того, что она обоих очень любила, хотя, кажется, есть разница между поэтом с гениальным даром и просто молодым человеком 21 года, и не от того, что у них не было никакой надежды. И есть большая разница в данном контекте между выражениями "ваш поэт" и "ваш любезный дипломат".
Мария Алексеевна продолжает: "Меня бесконечно огорчает отчаяние госпожи Арсеньевой, этой замечательной старушки, она должна меня ненавидеть, хотя никогда меня не видела. Она осуждает меня, я в этом уверена, но если б она знала, как я сама изнемогаю под тяжестью только что услышанного! Мадам Барант справедлива ко мне, в этом я уверена. Она читала в моей душе так же легко, как и в душе Констанции < дочери >, она знала о моих отношениях с ее сыном, и она не может, таким образом, сердиться на меня из-за его отъезда. Эта семья мне очень дорога, я им многим обязана".
